Дала, слава богу.
— Держитесь за ветки. Не спешите.
Пришли. Я разобрал рюкзак, расстелил одеяло.
— Садитесь сюда, отдыхайте.
— У вас сигарет нет?
— Табак, трубочный. Будете?
— Н-не знаю.
— Очень вкусный, попробуйте.
Я свернул ей самокрутку поаккуратнее. Чиркнул спичкой. Высокие скулы, чуть вздернутый нос, падающая на глаза челка. Пепельная шерстка затылка — еле удержался, чтобы ладонью не провести.
Она затянулась.
— Вина хотите?
Опять напряглась.
— Да не бойтесь вы! Портвейн массандровский будете?
— Буду.
Сухие ветки разгорелись стремительно. Я сыпанул хвои, пламя взметнулось, охватив котелок и лизнув суковатую палку, в рогульке которой угнездилась закопченная дужка. Завитки коры вспыхивали; на дне рождались крохотные пузырьки.
Она сидела напротив, скрестив длинные ноги в белых, чуть ниже колен, джинсах. Белый джемпер, белые носки, белые тенниски. Загорелые голени, шея с чуткими мышцами, золотая цепочка.
От костра валило тепло.
— Передайте бутылку, пожалуйста.
Глоток, еще один… ммм, ништяк! Соломку табака в сгиб, языком по краешку и не торопясь, равномерно свертываешь тугую трубочку.
— Можно еще одну?
Я протянул ей над костром сигарету.
— Вас как зовут?
Она помедлила.
— Яна.
— А я Феликс. Сыра хотите, Яна? Козьего?
— Хочу.
Я сунул ей ножик:
— Тогда нарезайте.
Засыпал в кипяток чай, выждал, сунул в котел горящую головню. Поверхность взорвалась гейзером, шипящие змейки стекли по глянцевым от сажи, выпуклым стенкам.
— Это для чего?
— Для дымка. Пили когда-нибудь так?
— Нет.
— Много потеряли.
Я перелил чай в кружку, прихватил ручку платком.
— Держите. Не обожгитесь. Сахар нужен?
— Нет, спасибо. С-с-с-с…
— Осторожно, края горячие. Кружка-живодерка. Дуйте лучше.
Мы пили чай. Прихлебывая из подкотельника, я свернул еще по одной; старая скоропомощная привычка: чай без сигареты — не чай. Пришла луна, встала напротив. Море рябило, сверкая вспышками, но здесь, под соснами, ветра не было. В камнях бормотали волны; рыскали над огнем ушаны[87].
— Не бойтесь, они не опасны.
— Да я знаю. Просто неожиданно так…
— Вы еще не видели, как козодои летают, когда их много, — кровь стынет.
Она поежилась.
— Ладно, Ян, поздно уже, давайте спать.
Сразу вскинулась. Вцепилась глазами, ест просто.
— Да что вы, в самом деле… никто вас не тронет. Заворачивайтесь и засыпайте. Ночь теплая, не замерзнете.
Не, боится. Вот блин, а?
— Папаша, дорогой, ну что мне сделать, чтоб ты мне поверил? Самому зарезаться или справку принести из милиции, что я у них не служу?
Кажется, убедил.
— Мне отойти надо.
— Поднимитесь наверх, осторожней только.
Ушла. Недалеко. И меня боится, и темноты тоже боится. Смех и грех. Я выкинул шишки, расправил для нее одеяло. Сам лег к костру. Надел свитер, укрылся курткой. Нормально.
Яна вернулась и легла. В обуви. Лежит, не дышит — мышеловка и та меньше напряжена.
— Кроссовки снимите.
Сняла. Подтянула коленки. Пружина.
— Яна.
Не сразу:
— Да?
— Сейчас я встану и тоже схожу наверх… Вскакивать по этому поводу необязательно. Выбросьте все из головы и заворачивайтесь поплотнее.
Сходил, прогулялся. Когда вернулся, она уже спала. Или делала вид, что спала. Я подложил дров, повернулся спиной к огню. От куртки вкусно пахло выгоревшей тканью и ГСМом. От хвои пахло смолой. Щелкал костер, обволакивало теплом. День помнился нескончаемо длинным. Вся острота ушла, и воспоминания стали мягкими и уютными. Питер казался смутным и нереальным.
По невидимому горизонту шел пароход. Я долго смотрел на него, лежа щекой на вытянутой руке…
* * *Проснулся я рано. Яна, свернувшись в эмбрион, доходила под своим одеялом. Накинул на нее куртку, упал на руки и стал отжиматься — грелся. Потом запалил костер, стал варить кашу. Установил на камнях подкотельник для чая и топил шишками. Шишки давали жар и пузырили смолой, раскаляясь докрасна и долго храня первоначальную форму. Море застыло; водоросли спокойно висели в прозрачной толще. Начало пригревать.
— Яна… Я-а-ан.
Я бросил в нее шишкой.
— Завтрак стынет.
Она зашевелилась и села. Отекшая, челка всклокочена, поперек щеки красные рубчики.
— Не смотрите.
Мне понравилось.
— Хорошо, не смотрю.
Она нашла кроссовки, изящно влилась в них узкими ступнями. Загорелые лодыжки манили.
— Мне умыться надо.