ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СВЯЩЕННЫЕ БУБЕНЦЫ
1
Дархай. Оранжевая линия.
11 день 7 месяца 5 года Свободы.
— Увести!
Низкорослый пухлолицый человек в заляпанной грязью куртке явно с чужого плеча еще пытался упасть на колени, умолять о чем-то, когда мальчики заломили ему руки к потащили к выходу. Ту Самай знал, что он сейчас услышит. Чужая смерть никогда не радовала его; но не он, и не мальчики, и не десятки и сотни тысяч таких, как они, виноваты в том, что человек, который еще визжит за бамбуковой стеной на Лужайке Справедливости, не увидит Солнца.
Любимый и Родной смотрел на Ту Самая со стены. Как всегда, тверды и спокойны были любимые глаза, и так же тверд был взгляд Ту Самая. Он, кайченг Ту Самай, командир 85-й Образцовой заставы, прожил уже девятнадцать лет: восемь дома и одиннадцать — в джунглях. Детства не было. Юности не было. Была борьба. Был первый «полосатый», громадный, с полуседыми усами. Он навис над Ту Самаем в день, когда на деревню с перевала спустилась рота карателей. Кричали мужчины, тонкими голосами звали кого-то женщины, но усатому нравилось, очевидно, другое; он довольно фыркнул, увидев сжавшегося в комок мальчишку, и занес для удара ногу в шипастом сапоге. Каратель, видимо, забыл, что горные лунги — это не те лунги, которые живут в Долине.
Ту Самай не помнит, как его нож вошел в селезенку полосатого. Ту Самай помнит одиннадцать лет, проведенных в джунглях. Первое оружие — дедовский самострел с резьбой по ложу, потом — винтовка, старая, но своя, настоящая, взятая в бою, потом — автомат. Это было уже в те дни, когда отряды борцов слились в великую Армию Справедливости. Она наступала, оставляя за собою на радость лесному зверью трупы в полосатых комбинезонах. Города были близко, потом совсем близко. Полосатые бежали на восток.
Ту Самаю не забыть, как он шел в колонне борцов по горящим проспектам Пао-Туна. Вспарывала туман распростертыми крыльями острогрудая птица токон, не живущая в неволе, — символ свободного Дархая. Сам Любимый и Родной принял древко из рук Ту Самая. Ту Самаю навсегда запомнилось это пожатие.
А теперь кайченг Ту Самай охраняет Оранжевую линию. Борьба не кончилась, хотя мальчики еще не все понимают. Там, за Оранжевой линией, еще ходят по земле нелюди в полосатых комбинезонах. Там, за Оранжевой линией — родная деревня Ту Самая.
— Брат кайченг!
Ту Самай очнулся.
— Я слушаю, брат наставник!
— Пора…
— Да, конечно, иду.
…С лужайки уже унесли тело нарушителя. С трудом выводя замысловатые значки. Ту Самай не мог избавиться от мысли, что на месте утреннего «очкарика» вполне мог оказаться брат наставник. Брат наставник ведь не знал, что такое работать с пяти лет, — как только встал на ноги и можешь ползти по склону, собирая плоды ла, не меньше двухсот за день. Двести! Иначе надсмотрщик будет бить бамбуковой палкой по спине, зверея от вида красных полос. Брат наставник ни дня не гнил в джунглях. Он учился в университете Пао-Туна и знал Великую Свободу только по толстым книгам. На смуглой руке брата наставника блестит свадебный браслет. А где суженая Ту Самая? Ту Самай закрыл глаза и представил деда, отца и дядю брата наставника в длинных оранжевых накидках — кайченг, не зная почему, был уверен в этом. И самое главное: брат наставник родился в Долине!
Но Любимый и Родной сказал: «Книги — это хорошо!». И поэтому Ту Самай, преодолевая тягучую ненависть, выводит непонятные закорючки, вслушиваясь в отвратительно-мелодичный голос учителя…
Снайпер раздвинул ветви, увеличив обзор. Отсюда, из гнезда, надежно замаскированного в кроне баньяна. Восемьдесят Пятая застава была видна, как на ладони. Снайпер поглядел на часы, потом в прицел. В нужный момент хронометр пискнет. Натренированный взгляд скользил по щуплым фигуркам в пятнистых комбинезонах, выискивая первого. Первого в этот день, но не первого для Снайпера. Пальцы привычно ощупали зарубки на ложе, все шестьдесят девять, на мгновение задерживаясь на каждой. Эта — за свинарник. Лучший свинарник в округе, теплый свинарник, в котором никогда не умирали поросята. Эта, эта, эта — и так до девятой — за восемь му превосходной земли; она была нежная и мягкая на ощупь, как Тяо, дочь лавочника. Эта — за Тяо, что так и не вошла в дом Снайпера.
Его всегда тянуло к земле. Он любил идти сквозь легкий утренний туман, утопая босыми ногами в мягком лессе Долины, и здороваться со спешащими на работу. Он очень любил землю, больше, чем старшие братья, но отец позвал его и сказал: «Ты поедешь учиться в Пао-Тун. Семье нужен свой адвокат».
С отцом никто никогда не спорил. Младший сын — тем более. Он еще не был Снайпером в те дни. Он уехал учиться, но приезжал на каникулы, и улыбался работникам, кланяющимся меньшому господину, и раздавал нехитрые подарки, которым они радовались, как дети… А потом все кончилось.
Пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Отец. Братья. Дом. Грязные бандиты из джунглей волной хлынули с гор и захлестнули равнинные поселки, и проклятые слюнтяи Бессмертного Владыки бежали от них, бросив тех, за чьими плечами стояли поколения предков в оранжевых накидках. Шестьдесят восемь, шестьдесят девять! Сегодня счет станет круглым.
Мальчишки-новобранцы были не интересны; Снайпер никогда не мелочился. Горный варвар с нашивками кайченга внимание привлекал, но такие, как правило, успевают увернуться от пули, а Снайпер берег репутацию.
Вот он, семидесятый! От удовольствия Снайпер присвистнул. Белорукий вонючий предатель в очках был чем-то знаком, они, кажется, даже встречались в университете. Но если и нет, все равно: там было много таких. И это они, именно они виновны во всем. Такие, как горец-кайченг, безопасны. Такие могут жечь, убивать, грабить, но в конце концов умирают на бамбуке или, если повезет, открывают на награбленное лавку в своей грязной деревне. А очкастые книжники, забывшие в шкафах свои оранжевые накидки, вбили им в головы идиотскую мысль о том, что человек равен свинье. И самое главное: тот, кто писал подлые слова на аспидной доске, тоже был родом из Долины!
Снайпер передвинул предохранитель, щелкнул затвором.
Часы пискнули.
…Учитель еще падал лицом в утоптанный дерн площадки, а Ту Самай уже знал, что Стрелявший мертв. Кайченг редко промахивался, потому он и стал кайченгом.
За Оранжевой линией, как будто только этого выстрела ждали, пришли в движение переплетенные заросли кустарника. Глухо рыча, на Восемьдесят Пятую заставу двинулись приземистые бронемашины, а за ними, пригнувшись к земле, выкатились пехотные цепи. Фигуры в полосатых комбинезонах хорошо ложились на прицел. Мальчики нанимали свои места, и лица их были совсем взрослыми. Каждый из них сейчас казался ровесником Ту Самая…
Через три часа всего три бронемашины из десяти смогли уползти за Оранжевую линию. Ту Самай облегченно вздохнул и пошел звонить в штаб, докладывать об очередном пограничном инциденте. Не успел он повесить трубку, как восемь багрово-черных стрел, вырвавшись из-за дальнего холма, захлестнули заставу и смешали в крошеве желтые бамбуковые хижины, зеленый дерн и красные обрывки человеческих тел.
Ту Самай не раздумывал.
— Ладжок!
— Да, кайченг! — один из трех уцелевших, в не по росту большом комбинезоне, шатаясь, вытянулся перед Ту Самаем.
— Ладжок, беги! Беги в штаб и скажи, что это война!
Паренек с ужасом посмотрел в изуродованное лицо командира.
— Я не пойду.
— Пойдешь… — и кайченг вытащил пистолет.
— Нет! — Ладжок, дрожа, помотал головой.
— Мальчик, это война! — у Ту Самая дергались губы. — Это война, а у нас уже нет связи. Беги…
Уже не глядя на мальчишку, кайченг оглянулся: за его спиной стояли двое. Полосатые цепи пересекали Оранжевую линию.