-Все, что нужно отряду с никчемными туристами! Вода, еда, оружие! Оно нам еще понадобится, - уклонился араб ответа от ответа и смачно сплюнул в твердый песок.
-А оружие зачем?
-В пустыне нужно молчать, г-н. Говорить в пустыне - все равно, что беседовать с мертвыми ветками саксаула - все равно рано или поздно пойдут в костер!
-Но мне же интересно...
-Ты оскорбляешь глупым интересом вечное безмолвие мира!
-Если б я задумал кого-нибудь или что-нибудь оскорбить, я бы не то сказал!
-Тебе бы только кощунствовать!
-И все - таки!?
-Молчи, и тогда, может быть, что узнаешь! И, может быть, однажды что-то о жизни и поймешь! А не поймешь и не узнаешь, так и шайтан с тобой!
Я не нашелся, что сказать. А он уставился на меня жесткими, сухими глазами почти без ресниц, процедил какое-то непереводимое местное ругательство и отошел в сторону.
И тогда я запоздало пожалел, что приехал.
Солнце всплыло желтым пузырем, огромное, томительно-горячее, вмиг превратив серые таинственные тени окружающего мира в слепящее знойное марево. Мы, ошметки истекающей потом плоти, устало растянулись по песку. Медленно шли верблюды, косили карими глазами по сторонам, похожие на мощных роботов-нидзяга из детской игры. Погонщики шагали рядом, кутались в полосатые рваные плащи, зыркали вокруг черными узкими глазами.
Солнце двигалось по дуге зенита невыносимо величественно и медленно. Мы неторопливо плыли по сверкающей пустыне, знойной, безлюдной, безводной, хотя под нами, на глубине 10 метров, а то и больше, если верить Гуглу, таилась вода, насыщенная целебными солями, водичка, прохладная, живая!
Я в детстве наивно считал, что пустыня Сахара называется так из-за сахара, который навален огромными кусками повсюду. Что за прелестная картина - барханы из сладкой белоснежной пудры, могучие скалы из твердого рафинада, саксаул из алой леденцовой массы! Мое воображение питали и русские сказки, в которых неторопливые молочные речки истекали из-под пористых кисельных бережков! Вот и сейчас песок блестел под солнцем как сахар и казался столь же вкусным на вид.
Погонщики, пока не стало очень жарко, шли босыми, и при этом не проваливались и не скользили на склонах. Только много позже обулись. Позже - это когда ветер стал напоминать струю горячего воздуха из мощного фена Вички.
Несколько раз нам на дороге попадались бетонированные неприглядные колодцы. В них на дне слабо трепыхались остатки жидкости. Но живоглот Фаркат не давал сигнал к остановке. По-видимому, он старался пройти как можно дальше, пока не наступила мертвящая иссушающая жара.
На сухих кустах саксаула, мимо которых мы проезжали, облитые жаркими лучами, сидели изумрудные агавы. Они забавно синели от злости, стоило тени от верблюда или человека упасть на них и застенчиво краснели, когда тень удалялась. Порой далеко на горизонте в скупом обществе куцых облачков появлялись белые столбики смерчей и как-то быстро распадались, не успев превратиться в смертельные ловушки для всего живого.
Я красовался на старом верблюде: справа - двухлитровая бутыль с минеральной водой, купленная в гостинице за большие бабосы, слева - высокая корзина с сочными толстостенными мандаринами. Я пил воду, жевал мясистые красные мандарины, откидывая подальше шкурки, на которые мгновенно слетались большие бронзовые мухи. От солнца меня прикрывал белый зонтик, свистнутый, как я предполагал, с какой-нибудь распродажи дамских аксессуаров в Фесе. На такие вещи была падка Алина, моя подружка из Гатчины. Я с сожалением вспомнил ее рыжие короткие кудряшки, когда без интереса начал читать найденный еще в кафе аэропорта в Петербурге детектив под леденяще - смешным названием: «Поздний завтрак во мраке».
Время струилось незаметно. Иногда нас обгоняли джипы шумных американских туристов, как-то далеко впереди проскользнул большой экскурсионный автобус, проехали несуразные мужички на ослах, попалось навстречу несколько стад белых коз. Животины резво бросались на кусты арганы, с удивительным проворством лезли по стволу, смешно растопыря шишковатые ноги, а затем, верхом на ветках, малахольно щипали листья.
В два часа пополудни мы резко свернули на восток. Прочие путешественники исчезли, и мы сделали первый привал в глубокой ложбине между высокими и мощными, как горы, барханами. Там, незнамо как, сохранилась еще пыльная зелень, и даже храбро цвели какие-то фиолетовые цветки. Несколько колосков пшеницы, притулившихся к цветкам, показались мне приятным приветом из дома.