В общем, Дым стал для меня чем-то вроде живого божества, недосягаемого и лучистого, но вместе с этим близкого и родного. Стараясь сделать ему приятное, я разучивала песни Курта Кобейна, пела, пытаясь перенять манеру и фирменную хрипотцу. Но Дым попросил меня не делать этого, поскольку я девушка и слишком юна для таких эмоций, а кроме того во мне нет того самого надрыва, свойственного для гранжа, поскольку я еще не пережила никаких потрясений взрослой жизни.
Настя же упорно продолжала ходить со мной в клуб, стараясь привлечь внимание Димы. Ее не интересовала гитара, она давно бросила занятия. Но чтобы был повод ходить в «Амальгаму» она придумала кое-что покруче. Она вызвалась заняться оформлением клуба — расписать стены. Рисовать на стенах дирекция не разрешила, но Дым предложил сколотить несколько огромные рам из деревянных брусков, натянуть на них плотную ткань, и уже на ткань наносить изображения. С помощью этих рам и Настиных полотен можно было, как угодно трансформировать пространство клуба, превращая его то в эльфийский лес, то в замок Дракулы, то вообще в поверхность Марса, усеянную кратерами. Словом, они вдвоем придумали настоящие декорации на любой случай. Весомым плюсом такой работы было и то, что стены в клубе рано или поздно закончились бы, а картин на ткани могло было быть сколько угодно, равно как и идей в Настиной голове.
Настя с упоением работала, а ученики и преподаватели с удовольствием глазели на нее. И как было не глазеть — стройная, высокая, с распущенными золотыми волосами, в рваных джинсах и белой блузе заляпанной краской, она вдохновенно творила, и под ее руками оживали новые миры. Никто и не догадывался, что приходя поздними вечерами из клуба, она и там продолжала рисовать до ночи, но тема ее домашних картин всегда одна — Дым, Дым и еще раз Дым.
Я же с головой окунулась в мир рока. Начала сочинять свои песни. С удовольствием показываю их Дыму, он хвалит, но говорит, что пока это все-таки сыро и неудобоваримо. Но я не унываю. Просто стараюсь как можно больше тренироваться, запоминать и учиться.
Сегодня занятий нет, но мы все равно тусуемся в «Амальгаме», потому что Дым организовал в клубе «квартирник». Пришли многочисленные друзья Дыма и по очереди играют и поют свои и чужие песни. Народу в небольшом репетиционном зале набилось так, что не протолкнуться — парни и девушки, взрослые и юные, студенты и школьники. Свет выключен, но зато вдоль сцены горят десятки свечей. Благодаря этому атмосфера в зале камерная и романтично-торжественная. Словно мы в средневековом замке, наслаждаемся песнями менестрелей после захода солнца. Я слушаю, как долговязый парень в черной шляпе перебирает струны гитары и низким проникновенным голосом поет: «На небе вороны, под небом монахи, и я между ними в расшитой рубахе. Лежу на просторе, легка и пригожа, и солнце взрослее, и ветер моложе…»
Эта песня мне кажется волшебной, я закрываю глаза, и чувствую, словно лечу куда-то далеко, вслед за голосом и печальным звоном гитарных струн. «Теперь я на воле! Я белая птица!»
И слыша последние строки: «Есть вечная воля! Зовет меня стая!», я сглатываю сухой комок в горле и чувствую, как по щекам против воли бегут крупные слезы, очищающие и сочные, как дождевые капли среди жаркого дня. Настя, которая сидит со мной на одном стуле, пихает меня в бок и шепчет: «Классно!» И голос ее дрожит, она тоже почти плачет.
Когда концерт заканчивается никто не желает расходиться. Включается свет, все начинают галдеть и бродить по комнатам. Кто-то, пользуясь, случаем, принес ни то вино, ни то пиво, и народ оживленно накрывает стол в самой маленькой комнате, которая служит преподавательской. Настя скользит между рядами стульев, и, садясь рядом с Дымом, начинает с ним что-то горячо обсуждать.
«Это надолго», — думаю я с тягостным вздохом, наблюдая за ней. В последнее время она полностью копирует имидж Дыма, тоже носит клетчатые рубашки и растянутые свитера, балахоны с «Нирваной», джинсы с дырами на коленях, кучу фенечек на запястьях и знак анархии на шее. Смотрю, как они сидят рядом, склонив головы над блокнотом с Настиными эскизами, и испытываю что-то вроде ревности, он же мой учитель. Но почему-то дружит и общается с ней больше, чем со мной. Мне хочется домой, хочется побыть одной и вызвать в памяти ощущения от песни, которая так сильно мне понравилась, подобрать аккорды. Но уйти без Насти я не могу, поэтому терпеливо жду, сидя сгорбившись на деревянном стуле.
Вдруг, бесшумно, словно тень, подходит и садится верхом на стул впереди меня тот самый парень в шляпе, пение которого мне так понравилось. Его лицо оказывается прямо напротив. Он пристально смотрит на меня из-под полей своей шляпы. При свете электрических ламп я вижу его впалые щеки, покрытые черной щетиной, поношенный серый свитер, заскорузлые пальцы с мозолями и темными пятнами. От него сильно несет табаком и машинным маслом, но не противно, а как-то правильно, по-мужски, словно этот запах неотъемлемая часть его образа.