— О, как — всплеснула руками жар-баба.
— А молодой человек, можно?
— Молодой можно, а человек не совсем конкретно… А конкретно вот что… Почему по горючим сланцам опаздываете, старший геолог?
Вместо Тюменцевой поднялся человек с большой похожей на Австралию без Тасмании лысину.
— Я Барклай. Я буровой мастер. А Понедельник… Понедельник — мечтатель. Для него наша экспедиция как мешок с новогодними подарками. Бери не хочу. А у нас даже с основными направлениями трудности. С оловом. Ведь по старинке бурим. Без смесей.
— Что за трудности? — Бекетов был рад услышать толкового человека.
Ответила Тюменцева.
— Наткнулись на особо твердые базальты.
— Авачиты? — спросил Егор.
— Они самые. Выход довольно мощный с ответвлениями.
— Надо пробиваться.
Жар-Баба сказала.
— Чем пробиваться? Пневмоударниками? Так после этого в легких будет как на чердаке. За год не выветришь.
— Она хоть и Ровняшкина а дело говорит. — заметил Барклай. Его поддержал Куэро.
— Дело, дело… — неразборчиво гундосил он себе под нос. — Дева Вездеход это тело.
Ровняшкина не обратила внимания и все также жгла Бекетова взглядом из-под густо накрашенных ресниц. Егору снова понадобилась вода.
— На улице я видел комплекс ККС. Почему не используете? — спросил Бекетов.
— Почему не используем? — проворчала Ровняшкина. — Используем. Белье развесить. Самое оно…
Егор посмотрел на Барклая.
— Его как привезли 7 лет назад. Так и стоит. Пены Гукса нет, а потом Засентябрилло влез с гаечным ключом… И все. Поминки всей экспедицией справляли.
Засентябрилло быстро вскочил со стула.
— Засентябрилло это я.
— Значит будем воскрешать — решил Егор. — Авачиты, конечно, проблема, но решаемая. Засентябрилло. Завтра поступаете в мое распоряжение.
— Нельзя авачиты трогать, позабытый Чайник. — сказал старик.
Егор недоуменно посмотрел на Тюменцеву.
— Теперь вы в нашей команде, Егор Юрьевич.
— И не Стоптанные Сапоги — добавил с места Тюменцев. Он сидел сразу за Ровняшкиной. Так близко, что иногда, невзначай касался ее округлого плеча.
Барклай поднял вверх два сложенных пальца.
— Стоптанные Сапоги — это я.
— Совсем не похоже. — Егор вопросительно посмотрел на старшего геолога.
— Куэро местный житель. Помогает нам в масштабировании местности.
Егор обратился к старику.
— Почему нельзя, уважаемый Куэро.
— Плохо вам будет. Очень плохо. Нельзя трогать. Не мы закрывали не нам открывать.
— У вас есть факты?
— Есть начальник.
Старик затянул что-то сверх заунывное на местном диалекте. Закрыл глаза, отрешился. Потом внезапно сорвался и начал кружиться, похлопывая в ладоши и по красному магнитофону, висящему на шее. Старик выдохся. Он остановился.
— У меня много фактов есть, начальник.
— Представите их завтра. В письменном виде. Все, товарищи. На сегодня…
— А бурить? — спросила Ровняшкина.
— Будем бурить. — твердо сказал Бекетов. — Мы обязаны пройти авачиты.
— Стоптанные Сапоги, Вечная Почечуйка. — жаловался вечером Мие Егор.
— А как он назвал тебя?
— Не важно… Егор открыл дверцу круглой иссине-черной буржуйки и разрушил ржавой кочергой несколько красных идеально квадратных брикетов торфа.
— Позабытый Чайник — помолчав сказал он. — Бред какой-то.
— А Куэро соображает.
Мия вешала на стену плакат с Куртом Кобейном, разделенным на части ореховым светлым изгибом акустической гитары.
— Меня, например, он назвал Будтобыда.
— Серьезно? — Егор подошел к Мие.
— Он что-то нибудь знает?
— О чем?
— Да о тебе.
— О Егор. Это просто старый старик. Он говорит, что видит. Как дождь или ветер. Он меня спросил. Это твой отец?. Я сказала — будто бы да. Чтобы посмеяться. Понимаешь. И хватит кипятиться. Ты куда?
— Нужно кое-что проверить. — расталкивал Егор по карманам сигареты и зажигалку.
— В шахту?
— Я готов свернуть горы, а значит это случится со дня на день.
— Егор — позвала Мия. — Мужик.
Она протянула Бекетову его нож в потертых ножнах. Бекетов прицепил нож к поясу.
— Пошел.
— Может быть вместе?
— Нет — ответил Егор. — Сегодня это точно не понадобится.
Шахта сверху была покрыта дощатым навесом с выцветшим прошедшим лозунгом. Шахта была экспериментальная неглубокого залегания, но ветвистая, как вешние рога молодого оленя. Егор спустился вниз по лестнице, сделанной из тесаных тощих северных бревен. С собой у Бекетова был фонарь, он подцепил его по дороге на столбе, стоявшем у камералки. Бекетов разжег фонарь. Он светил ровным и плавным керосиновым пламенем. Под ногами Егора шевелился песок. В слабом рассеянном свете перед Егором пьяненько пошатывались неровные стены. Забытая радость, энергия и желание жить разливались по телу Бекетова. Такое безбрежная наполненность счастьем в преддверии страданий многих людей. Это разрушало веру Егора в правильность своих действий. Бекетов знал что может терпеть. Однажды он выдержал около месяца. В новое путешествие его погнал может быть единственный страх, который он испытывал. Тогда Бекетов додержался до того, что его начало рвать кровью, отказали ноги, а от постоянного недосыпа в голове поселились не меньше чем полк гвардейских вентиляторов. Эти гвардейцы шумели и шумели, кружили и кружили, выдувая последние жалкие крохи рассудка. Бекетов понял чего он боится. Он боится умереть. Он кто знает и умеет, то чего, наверное, не знает и не умеет никто. Такой человек. Егор мысленно дважды подчеркнул второе слово. Только в этом случае эта формулировка имела хоть какой-нибудь смысл. А впереди был неотвратимый Перекресток. Не этот узкий проход, открывшийся слева. А тот самый, который делал Бекетова самым могущественным человеком на земле и в тоже время превращал в жалкую игрушку неведомых ему желаний, воль и поступков. На перекрестке перед Бекетовым открывалось неведомое то от чего зависит жизнь каждого существа и самое главное было: не сорваться, делать что от него требовала неизвестная сила. Слушать себя! Не слушать себя!