Через некоторое время в шахте вспыхнул свет. На стенках загорелись сцепленные белым двойным проводом электрические лампочки в защитных оплетенных проволокой плафонах. В шахту спускались Дева Вездеход и Розовая Мыльница. Оказавшись внизу Тюменцев тут же крепко, как пиявка, прижался к Ровняшкиной. Влажно, сладострастно задышал ей в селезенку.
— Катя. Катя. Что же ты мучаешь меня, Катя?
Дева Вездеход оторвала от себя Розовую Мыльницу. Он болтался на вытянутой руке, пытаясь дотянуться. Ровняшкина хорошенько как пыль из ковра его встряхнула. Посмотрела в мокрые от тайных желаний глазки.
— Жены не боишься?
— Нет — мотал головой Тюменцев.
— Подумай-.
— Потом думать будем — Тюменцев смог рукой дотянуться до Ровняшкиной.
— Пусти Катя.
— Гадостей всяких хочешь? — допытывалась Ровняшкина.
— А ты не хочешь?
Ровняшкина промолчала, брезгливо искривила губы, но внутреннее природное оказалось сильнее. Она поставила Тюменцева на землю. Сорвала с волос узкую красную ленту. Натянула почти до подбородка Тюменцеву вязаную шапочку до подбородка и обвязала ее лентой в районе глаз.
— Тогда догони — засмеялась Ровняшкина. Она побежала вперед по коридору, иногда останавливаясь и хлопая в ладоши.
— Я здесь. Я здесь.
Ослепленный во всех смыслах, Тюменцев топал вслед за ней, выставив вперед руки. Ровняшкина свернула, пробежала и прислонилась к камню, выходящему из стены. Бежать было некуда. Да и особенно не хотелось.
— Я здесь. — сказала она.
Тюменцев издал жеребячий громкий звук. Сорвал повязку, шапку и онемел. Желтоватый камень, на который оперлась Ровняшкина, наливался кровью и пульсировал. Наперегонки Ровняшкина и Тюменцева бросились к выходу из шахты. Теперь их объединяло совместное желание. Кто быстрее унесет ноги от этого страного происшествия.
ГЛАВА 7
ОДИН В ГОРОДЕ
Шершавкин думал. Скрипел мозгами и пружинами горбатой бабушкиной кровати, застеленной домотканной льняной простынью. Шершавкин завалился на нее, не разбуваясь, в знак протеста и свободы человеческого самовыражения. В конце концов… — сказал себе Шершавкин, но долго не продержался. Закинул туфли на кованую перекладину кровати между двумя отполированными шишечками. Ими заканчивались кривые клюкообразные ножки. До 15 лет это была и его комната. Шершавкина после смерти родителей растила бабушка, сестра Лиза и вот этот вот книжный шкаф. До какого-то времени, пока не поступил в кулинарный техникум, Шершавкин был вполне тихим, начитанным мальчиком. Он читал и мечтал нужные вещи. Хотел быть Маратом Казеем. Пионером-героем… А стал… Шершавкин провел рукой по тонкому ковру, на котором растянулась между неровными гвоздями картина «Три охотника». Буратиной хотел быть тоже… И не стал. — порадовался про себя Шершавкин. — И не стал. Они все хотели, а он не стал. А ведь больше всех хотел. Ура! Слава гопникам-кулинарам. Показали как верными подворотнями выйти на правильный путь. Что значит столкнуться с жизнью. Что за идиотское выражение. Это Буратины-Герои придумали. Зачем? В жизнь стоит входить короткими осторожными шажками и, если повезет, через какое-то время перейти на уверенный, печатающий брусчатку Красной площади, шаг. Идет, значит, он такой в ботфортах как у прусского короля Фридриха Великого и Глущенко Екатерины с барселоновского рыбзавода. Красная площадь вместо брусчатки выложена голыми Барселоновыми вперемешку с одетыми Карасями. Эти жалобно стонут и плачут на перебой, когда ступает на них подбитый толстыми гвоздями каблук. Солнце светит. Между Шершавкиным и небом. Розембаумы в стайку сбились. Вальс-Бостон на все голоса чирикают. А под ногами Жириновские воркуют. Во всем на голубей похожие. Владимир Ильич Ленин между елками вокруг Мавзолея бегает прячется от китайской провинции Шаосян, в полном составе прибывшей поздравить его с днем рождения Элтона Джона. И такая глобализация вокруг что…
Шершавкин вскочил, похватал во все стороны разлетевшиеся мечты, сунул их наскоро туда, откуда они выбрались.
— Что? — спросил Шершавкин, подойдя к двери.
— Жрать будешь? — голос у Лизы был противным и липким, как прошедший все тренинги продавец супермаркета. Толстый дядька с бакенбардами на лице похожим на задумчивую курячью гузку. Таким был голос Лизы.
— Жрать будешь? — повторила Лиза.
— Только не капусту. — буркнул через дверь Шершавкин.
— С подливой. — ответила Лиза.
Шершавкин представил себе эту ржавую подливу и эту капусту.
— Родные мои — хотел сказать он — Как я вас не навижу.
— Ты что там?
— Дверь открой — Шершавкин подергал ручку. — Как я тебе есть буду. Телескопически?
— Вот тупица! — услышал Шершавкин голос племянницы. — Телепатически. В телескоп микробов рассматривают.
— Не умничай! — Шершавкин явственно услышал звук подзатыльника.
— Отойди от двери — скомандовала Лиза. — К окну отойди.
Шершавкин подчинился.
— Подержи. — услышал он сестру.
Дверь открылась. В комнату вошли Лиза и Лиза. Девочка держала тарелку с тушеной капустой, похожей на перепутанные волосы Засентябрилло.
— Ешь — приказала сестра.
— О, нет. — возмутился Шершавкин. Сестра достала из кармана передника бельевую веревку выловила в воздухе его руку привязала к ножке стола.
— Теперь не выберешься. Ешь, холера.
Племянница протянула Шершавкину ложку.
— Вкусно? — спросила она.
— Скажем так. У меня этот вкус в печенках. Лиза? Я ни начто на претендую кроме своих кровных 22 метров.
— Что? — возмутилась сестра.
— Я как бы наследник. Завещания нет. Ливер в Охе.
— Лиза — сказала сестра дочке. — Ты видела когда-нибудь мудака обыкновенного.
— Нет, нет, нет. Не слушай Лиза. — заволновался Шершавкин. — Это плохое слово.
— Это хорошее слово для плохих людей. — ответила сестра.
Шершавкин демонстративно подергал руку, привязанную к ножке стола. Узел был слабым. Это давало неплохие шансы.