— Ночью холодно будет, Елизавета Пална. А это нам сейчас важнее. Половину возьмете?
И Лиза подчинилась. Взяла у Редькиной пальто Семеновой на атласной красной подкладке, две куртки и меховую шапку.
— А это? Тоже чтобы не замерзнуть?
Лища помахала перед Редькиной красивыми лаковыми лодочками.
— Это Свищевой. Из 7 дома.
Редькина смутилась.
— А я и не заметила. Как то само собой получилось.
— Эх, Редькина. Не так ты начинаешь жизнь.
Много хотела еще что сказать. Но опомнилась. Огляделась. Совсем то, что окружало их не походило на учительскую.
— Да у тебя и размер, наверное, не тот. Это 39.
— А я газеты напихаю, Елизавета Пална. — Редькина быстро заговорила и не красивые с короткими ресницами глазки осветились внутренним нежным светом. Она была из тяжелой семьи и Лиза сама отдавала ее матери свои старые зимние ботинки. Но за всю свою школьную жизнь Редькина ничего не украла. И что сейчас… Лиза впихнула туфли Редькиной обратно. Они пошли, спотыкаясь по застывшему морю.
— Что это? Что это? Смотрите Елизавета Пална. Краны идут! Краны идут! — закричала Редькина.
Два Ивановца держали не меньше 50-ти. Сложенные стрелы подпрыгивали в упорах. Они остановились. Зарылись в гравийную дорогу. К ним сразу побежали люди. Побежала и Лиза с Редькиной. У Лизы опять появилась надежда.
Шершавкин пошевелился. Поискал рукой Лизу. Племянница взбежала пальчиками по его ладони и охватила запястье.
— Дядя. Сколько нам еще здесь сидеть?
Шершавкин лежал на животе. Перевернуться не мог. Кровать бабушки лежала не прямо. Задние ножки ушли вниз и придавили ноги. Не сильно. Но шевелиться без нужды совсем не следовало. Лизе нормально, а Шершавкин человек взрослый и представляет себе сколько над ними неуравновешенных каменных тонн. Им дай волю. Раздавят не помилуют.
— Не долго, кнопка. Слышишь? Шумят.
Шершавкин ничего такого не слышал, но как первостатейный махинатор знал точно. В реальности главное иллюзия. Если иллюзия реальна значит реальность не иллюзорна. Как то так. Будто горячий блин с ладони на ладонь перекидываешь.
— Сейчас уже наверное из Москвы корабли к Сахалину идут.
— Из Москвы.
— А то… Ты думаешь, что… Я же депутат.
— Тебя еще не выбрали. Мама сказала.
— Мама… Больно много она знает.
— Она завуч.
— А я не знаю. Я то лучше всех это знаю.
— Поэтому сбежал? — неожиданно серьезно спросила Лиза.
— Может… Как вариант.
— Слабак… Она же тебя любит.
Шершаыкин закашлялся.
— Пыли здесь… Надо будет когда выберемся. Метлу из титана на Уралвагонзаводе сконструировать длиной с трассу Читой-Хабаровск. Так вот значит. Рассказать тебе как оно дальше будет?
— Расскажи.
Племянница подползла ближе. Прижалась к Шершавкину. Тот немного прополз вперед. Просунул нос между решетками кровати. Уперся. Так легче было держать голову и начал.
— Значит… — облизал Шершавкин начавшие черстветь губы. — Проснулся президент сегодня в Спасской Башне. Ну туда-сюда. Куранты завел..
— Так это президент делает? И на Новый Год?
— Даешь, кнопа. А кто еще. Не гномы же?
— Вообще то я думала — это специальный человек делает. Часовщик.
— Не сбивай. Значит туда-сюда. Это фамилия японского посла. Пришел. Говорит. Землетрясение у вас на Сахалине, господин президент. А сам от страха свои деревянные сандалеты вместо ног на руки одел. Стучит в них с мысли сбивает. А мысль у нашего президента хоть и одинокая, как Синицина Татьяна из второго подъезда, но великая. Как бы родину нашу родную перед япошкой не посрамить и быстрей его спровадить. В самый ненужный промежуток приперся. Между стаканом и стаканом. Туда Сюда лепечет. Может помощь вам какая нужна. Может Геркулес не кашу а самолет вам послать или гейшеотряд постоянной готовности. И все с ухмылочкой такой знаешь. Ну ты знаешь. Как трудовик дядя Сема Вострецов на косые табуретки смотрит. И это нашему президенту. Утром. В самый непоходящий промежуток. Восстал Борис Николаевич с кожаного кресла в одном пиджаке и трех галстуках. По семейному. Берет вазу дорогущую. Хрясь ее об пол. Потом указ со стола о повышении пенсий ветеранам походов генерала Скобелева в Бухару. Хрясь. Напополам. Ножкой приставной по полу стучит. Ты мне туда сюда. Это не фамилия. Это я плохие слова маскирую. Ты мне. Гаранту и великой державы такое. Подачки. Да ты знаешь туда-сюда. Это уже фамилия. Да знаешь ты что такое Россия. Русь Матушка. Пролежень мировая от Калининграда до Владивостока. Хрясь. Это Борис Николаевич за лепнину золотую на стенах принялся. Зубами грызет. Старается. Ошметки на пол сплевывает. Да мы. Да нам. За величие наше несравненное. Ничего не жалко. Все отдадим. Ничего не пожалеем. Чтоб подачки ваши буржуйские. Медвежий Бор. Вот вам а не Медвежий Бор. Еще чего. Сами справимся. Хрясь. Это Борис Николаевич. Туда сюда именным своим портретом с Майклом Джексоном наградил. И Георгиевской залы не потребовалось. Прямо в кабинете на шею одел. Туда Сюда с портретом на бритой башке убрался посрамленный. Только Борис Н колаевич к сейфу подкрался. Где в ядерном чемоданчике мерзавчик заветный, а тут председатель Государственной Думы на Жириновском въезжает. Тормозит Владимира. Из Вольфовича выходит.
— Слышали, Борис Николаевич про Медвежий Бор. А там ведь Шершавкин.
— Шершавкин? Как Шершавкин. Это который?
— Да тот самый.
— Тот самый, который?
— Да нет же. Который это Который. А то Шершавкин.
— Вот оно что. Шершавкин. Да чего же это я сижу. А позвать ка сюда полиграфический комбинат Гознака. Я указ прямо на пятитысячных писать буду. Их еще нет. Но будут. Бросить Балтийский Флот на помощь Медвежьему Бору. Весь. И потянулся Балтийский Флот от линкора до самой последней подводной лодки от Балтийска на Сахалин.
— И скоро будут? — спросила Лиза.
— Если монголы с лошадьми не обманут. В два дня управятся.
Шершавкин почувствовал легкий толчок.
— Все ты врешь. Как всегда.
— Еще чего… Делать мне больше нечего.
Лиза помолчала, а потом сказала. — Это хорошо, дядя. Что ты такой врун.
— Оп-па. Это почему же?
— С тобой не страшно.
— Это кнопа ты верно. Со мной не страшно.
«А вот мне так очень» — Шершавкин добавил про себя. Он попробовал скользнуть рукой и погладить племянницу. Ему это удалось.
ГЛАВА 15
ОШИБКА КУТХА
Временную свою оболочку Мия сформулировала из репродукции картины Катаева Ахмеда Ибадуловича. Это случилось год назад в Ленинск Кузнецке. На угольном карьере, где в вырванной с мясом из Земли ране, ползали желтые квадратные Белазы с пятиметровыми колесами. Егор проработал там около месяца. Маркшейдером. К работе его претензий не было, но ленинск кузнецкие косились своим прямым ленинск кузнецким взглядом на странного московского мужика, дивущего с горбатым клюкастым дедом Харитоном Семеновичем Шубертом ветераном антивейсманистских войн. Мия увидела этого деда в поезде, когда они ехали в Ленинск Кузнецк. Дед, распаленный, в звенящем медалями пиджаке, подняв вверх именную лакированную клюку гонял по купейному вагону каких-то безобидных командировочных. С трудом вырванные билеты занесли их к деду в купе, где они естественно решили выпить и интиллигентно пошуметь где-то в районе нежного мордобоя и сопливых чмошечек в губы и не очень. Дед это осудил решительно. Так же как преступления израильской военщины в лагерях Сабра и Шатила в предпенсионном «совсем молодом еще» 1982 году на товарищеском суде в Научно Исследовательском Институте полевого зуброведения. Неумные командировочные. Не потому что командировочные. Они забросали деда всяким разнокалиберным словесным хламом. И жидкий жиденыш и сталинист русопятый и политура и грамофон пердячий. Купе Бекетова было через стенку. И они все слышали. Он и искуственная пыльная пальма в которой в то время обитала Мия. А до этого была хохлушка с Тверской, Филип Киркоров, хаска с разноцветными глазами, антикварный комод… и многое чего другого… Самое лучшее время было, когда Мия ничего из себя не изображала. Переливалась по воздушным потокам. Никому не видимая и не слышимая. К сожалению так продолжаться не могло долго. Мие нужна была оболочка. Иначе воздух ращепит ее, растворит как и любую душу в себе. В то время, когда деда клюкой раздвигал над собой вербальные вонючие завалы. Бекетов тихо переругивался с пластмассовой пальмой в кадке из фойе кинотеатра «Октябрь»..