— И вы не перевернули вверх дном мою квартиру и не перестреляли всех в округе? — осведомился я.
— Нет, сударь, что вы, я не имею-с обыкновения переворачивать квартиры-с, да и стрелять-с не обучен-с, — пролепетал он.
— Есть еще третий вариант, — сказал я, с сожалением окинув его взглядом. — Что ж, пожалуйте ко мне.
Лепо открыл дверь, и мы вошли. При свете я разглядел незнакомца. По всей видимости, он служил половым в каком-нибудь питейном заведении.
— Приготовь ужин, — приказал я французу. — Только сначала налей-ка анисовой.
Незнакомец вытащил бумаги и протянул мне. Это оказались те самые письма, которые у меня отняли, едва несостоявшийся тесть успел передать их.
— Откуда у тебя эти бумаги? — я схватил незнакомца за ворот.
— Не знаю, сударь, не знаю-с! — перепугался он. — Я просто шел-с по Никольской, а меня окликнули-с из саней-с, дали рубль и попросили передать-с вам эти бумаги-с. Я так думаю, что этот-с господин-с так и поджидают-с меня на Никольской, чтобы убедиться… Они-с сказали, что будут-с ждать.
Я отшвырнул его и придавил к стене.
— Рубль заплачу, веди к нему, к этому господину, — прошипел я так, что незнакомец счел за лучшее не отказываться от рубля.
Из кухни вышел Лепо с рюмкой на подносе. Залпом выпив анисовой, я спрятал бумаги во внутренний карман сюртука, подтолкнул незнакомца к выходу, но тут же удержал его за плечо.
— Стой.
Он застыл как вкопанный.
— Как бы пройти мимо Развилихина? — размышлял я вслух.
— У Шевалдышева есть черррный-с выход, как ррраз-с на Никольскую, — сообщил Лепо.
— Молодец, — я похлопал его по щеке, — хоть ты и скотина изрядная.
Я вновь подтолкнул незнакомца к выходу. Мы вышли из квартиры. Я потащил молодого человека на третий этаж. На середине лестницы я остановился и проинструктировал его.
— Я сейчас постучу, а ты скажешь, что прибыл из полицейского участка, скажешь, что полицеймейстер Шварц решил принять жалобу на поручика Дементьева!
— Ага! — кивнул незнакомец.
Мое лицо, изуродованное шрамом, делает людей сговорчивыми.
Незнакомец точно исполнил мои указания, и Шевалдышев выглядел осчастливленным, когда распахнул дверь. Я вышел из темноты, и радость домовладельца померкла. Я дал ему в морду, приказал провести нас на Никольскую и распорядился не запирать дверей, пока я не вернусь обратно, даже если мое отсутствие затянется на несколько месяцев. Мы последовали за Шевалдышевым, миновали его кабинет, отхожее место и комнату с орущим ребенком, через небольшую дверь вышли на черную лестницу и двинулись вниз. У выхода на улицу я приказал незнакомцу идти одному, боясь своим появлением спугнуть его работодателя, явно желавшего оставаться инкогнито.
Молодой человек выскользнул на улицу. Послышались шум какой-то возни и сдавленный стон. Я выскочил следом и чуть не упал, споткнувшись о тело. Незнакомец валялся на земле, сжав руками торчащую из груди рукоять ножа. Застывшее лицо выражало изумление. В отличие от покойного я ничуть не удивился.
Сначала я хотел бросить его на улице, но затем решил, что труп, оставленный без присмотра, привлечет излишнее внимание к запасному выходу и я больше не смогу им пользоваться. Я втащил тело в подъезд, запер дверь, поднялся наверх и через квартиру Шевалдышева вернулся домой.
— Ну, что там, сударррь мой? — полюбопытствовал Лепо, принимая кафтан.
— Ничего, — пробурчал я.
— Кто его поджидал? — спросил мосье.
— Не знаю, — огрызнулся я и добавил. — Он пошел по третьему варианту.
— А что это, сударррь, за варрриант-с? — не унимался француз.
— Заткнись! — рявкнул я. — Ужин готов?
— Сию минуту-с будет готов-с, барррин, сударррь мой.
— А я уже не хочу кушать! — выкрикнул я.
— Как-с? Почему-с? — растерялся каналья Лепо.
— Потому что я хочу жрать! — прорычал я.
Французишка скрылся на кухне. Я достал бумаги, намереваясь прочесть их. Но прежде зарядил пистолет серебряными пулями, подаренными Шварцем. Положив оружие на стол перед собой, я почувствовал, что появилось больше шансов дочитать письма до конца.
Однако судьба оказалась милостивой и мне удалось даже поужинать.
А пока каналья Лепо накрывал на стол, я прочитал письма. Одно из них было написано моей рукой. Всего несколько строк:
«Ну-с, Сергей Христофорович, слава янычарам, ты держишь в руках это письмо!
Мильфейъ-пардонъ, мне надобно объясниться… А впрочем, что мне объясняться. Все подробности во втором письме. А ты, брат, уж доверься своей любимой».
Я развернул второй лист. Это письмо было написано по-французски аккуратным женским почерком:
«Ангел мой, жизнь моя, Серж!
Ты написал „слава“, но какая же это слава, если ты держишь в руках эти письма?! Если ты читаешь их, значит, меня рядом с тобою нет! И сейчас, когда мы еще вместе и пишем эти строки, я с трудом сдерживаю слезы, воображая себе, что когда-нибудь тебе придется читать эти письма.
Серж, если ты держишь в руках эти бумаги, а меня рядом нет, значит, наши враги помешали нам воссоединиться вновь, и мне остается уповать лишь на то, что ты не забудешь меня.
Серж, если мне удастся сбежать, я буду ждать тебя в Валдаях у однорукого Фрола. Если там ты меня не застанешь, трактирщик сообщит тебе новый адрес.
Серж, милый Серж, я люблю тебя! Я вверяю тебе свою судьбу!
Ангел мой, я буду ждать тебя! Если понадобится — всю жизнь!
Любящая тебя Аннет».
Пока я читал эти строки, сердце мое переворачивалось, как баран на вертеле, и я едва удержался от того, чтобы не подсолить ужин собственными слезами. «Ангел мой, я буду ждать тебя! Если понадобится — всю жизнь!» — повторял я, и перед взором моим стояли глаза девушки, полные надежды и какого-то сострадания ко мне. Значит, я любил ее и она любила меня… любит! Но какие-то обстоятельства разлучили нас. А меня еще и околдовал кто-то так, что я и вовсе забыл ее. Но нет, не вовсе, ведь шевельнулось что-то в сердце, когда я увидел ее.
«Ты написал „Слава“, но какая же это слава…» Да, я написал, только не «слава», а «слава янычарам». Это знак, который указывает на то, что писал те строки я сам и притом пребывал в здравом рассудке. Слава янычарам и Мильфейъ-пардонъ — это мои выражения, которые я никогда не произносил вслух. Что касается мильфея, то я уж и не упомню, когда это словечко привязалось ко мне. А славу янычарам я стал воздавать через некоторое время после штурма Измаила. Какой-то турок, прежде чем я заколол его, успел кривою саблей рассечь мне левую щеку. И уродливый шрам в корне изменил мои отношения с женщинами. До этого я не имел успехов на любовном фронте. Никаких. Но после турецкой кампании не успел оглянуться, как оказался на одной тарелке с красавицей, на которую и взглянуть-то не осмеливался. И не успели сменить скатерть, как в тарелку ко мне новая барышня забралась. Вскоре я понял, что причиной успеха стала рана, полученная от янычара. Женщинам казалось, что шрам на щеке скрывает какую-то романтическую тайну, к которой им непременно хотелось прикоснуться. «Слава янычарам!» — только и оставалось приговаривать мне, вспоминая, какими муками терзался я, будучи девственником.
Покончив с трапезой, я приказал французу помыть сервиз, а затем собрать в небольшой сундучок деньги, все самые дорогие вещи и надеть дорожное платье.
— Мы куда-то поедем-с? — испугался Лепо.
— Именно, — ответил я.
Я надел шубу и спрятал под нею пистолеты — слева заряженный обычными пулями, справа — серебряными.
— Сударррь мой, а что скажет-с полицеймейстеррр? — французу хотелось остаться дома.
— Не знаю, не намерен присутствовать, — заявил я.
Мой голос прозвучал не вполне уверенно. Решительно Шварц считал, что мы с ним по одну сторону крышки кастрюли. Вряд ли он имел обыкновение вооружать подозреваемых в преступлении серебряными пулями. И настраивать против себя второго человека в полиции Первопрестольной было крайне неразумно. Но мне не давала покоя блондинка в собольей шубе. Я не понимал ее роли в случившейся истории, но был уверен, что она не будет в восторге, если я наведу на нее полицию. Как-никак, спасаясь от преследователей, она прибежала ко мне, а не на Съезжий двор.