— Ангелов? — признаться, я был немного растерян. Вся эта ситуация, торжественное послание Первого… Ангелов? Я?
Её смех — смех моего радужного Создания — вновь зазвенел в белой пустоте пространства хрустальными колокольчиками Истока.
— Ты просто забыл. Ничего, нестрашно. Ты вспомнишь, Второй. Ты всё обязательно вспомнишь. Осталось совсем немного.
— Ты говоришь прямо как Искажённый в моей иллюзии, — пробормотал я.
— Расслабься, Гермес. Искажённого больше нет. Есть только ты — и Исток. Ты — тот, кто растопил лёд и разрушил плотины; теперь — видишь? — идёт волна, идёт большая вода: она сметёт тебя, смоет с тебя всё лишнее, оставив только важное. Ты растворишься в ней без остатка, чтобы родиться заново — таким, каким ты должен стать. Хозяином Пустоты, Сияющим Сыном Радуги!
Хрустальный звон всё звучал и звучал, становясь с каждой секундой всё громче. Я понимал, что Рада тут уже не причём, понимал, что уже не слышу голоса Первого, понимал, что Первого давно здесь нет.
Звон превратился в гул, похожий на пение басовой струны. Белое пространство моего кабинета дрожало, словно дом при землетрясении. Я смотрел на «стены» и видел, как по ним расползаются трещины, сквозь которые в мою тесную келью, словно в треснувшее яйцо, пробивались радужные лучи.
Привычный мир рушился. Всё то, от чего я успел устать за Первую Эпоху, равно как и всё то, что мне в ней нравилось, — ничего из этого больше не имело ни значения, ни права на существование, и я отчётливо это понимал.
Всё тело буквально звенело от резкой, нестерпимой боли, а может, от невыносимого блаженства, — я не знал. Я больше ничего не знал, не понимал, не помнил. Ничто не имело смысла, кроме этой яростной песни, от которой разрывалось моё когда-то человеческое сердце. И я бы плакал, смеялся, трясся от страха, торжествовал, безумствовал, — если бы умел, если бы это имело хоть какое-нибудь значение, если бы тогда, после Второй Войны всё случилось иначе, если бы не было ни Германа Кастальского, ни Искажённого, ни Войнов Радуги, ни всей этой сумасшедшей, драматической, нелепой, трагифарсовой истории. Этого Проекта.
Не важно. Теперь всё это уже не важно.
Колоссальная радужная волна в одно мгновение превратила белое пространство кабинета и застывшего в нём Духа в разноцветную россыпь Изначальных Структур, растворила в себе, смешала с собой, вернув в своё лоно очередного блудного сына.
И всё закончилось.
…
Я стоял у окна собственного кабинета, наслаждаясь вкусом преотличнейшей гаванской сигары. Из окна на меня глядел весёлый день, московский августовский день, ясный и синеокий. Куда-то спешили машины, люди, облака. Этакая пастораль под конец лета.
В квартире было тихо, только где-то на кухне негромко бормотало о чём-то себе под нос неумолчное, насквозь прополитченное радио, да будто бы шумела изредка вода: видать, Маринка взялась за помывку посуды. Экое диво! Обычно-то она всё норовит в посудомоечную машину затолкать.
Я глубоко вздохнул. Настроение у меня было на редкость хорошее, даже отличное. Ну и сигара, конечно же, ничуть не хуже. А чего ещё надо-то, спрашивается, для простого человеческого сиюминутного счастья?
По коридору лёгкой, почти неслышной поступью пробежали маленькие ножки в пушистых тапочках, и в кабинет, постучавшись, заглянула моя молодая жена. Выглядела она, надо сказать, восхитительно даже в домашнем платье, — белом в мелкий чёрный горошек, с короткими рукавами, и в меру упоительным вырезом на груди. Лицо сияло мягкой улыбкой.
— Я войду? — спросила она скорее для порядка. Я всегда ценил порядок и личное пространство, и она, стоит отдать ей должное, относилась к этому с уважительным пониманием.
— Конечно, милая. Между прочим, ты сегодня замечательно выглядишь, гляжу — не налюбуюсь. — заметил я. Маринка залилась смущённым, но радостным румянцем, а я продолжил: — Ну-с, что у нас сегодня интересного?
Тут она, кажется, посерьёзнела. И сказала:
— Он просил передать тебе, что отныне ты — полноценный, настоящий Хозяин Пустоты. Сказал, чтобы ты не скучал о нём, что он так или иначе всегда будет рядом. Ещё сказал, чтобы ты дал мне имя. Сказал, что ни одно из старых мне не подходят, потому что они не мои. Ну вот, вроде всё.
Радио на кухне, кажется, продолжает бубнить, но звуки в моей голове снова оглохли. Остался только тонкий противный писк: так бывает, когда тебя задевает взрывом. И-и-и-и-и-и-и-и-и…
И я вспомнил. Вспомнил всё, что мог вспомнить, даже то, что не смог вспомнить после прошлого пробуждения, даже то, что, казалось, не знал никогда.
Я даже вспомнил, кто такой Искажённый. Кем он был раньше и почему стал таким. Вспомнил про те Миры, по которым я шатался после Первой Войны, и все те невероятные откровения, которые были мне открыты самыми разными существами. Я вспомнил и о причине появления Ангелов в Мирах Истока.
Я знал теперь, что значит «Хозяин Пустоты». Знал, почему Первый был всегда прав. Да что там — я даже знал, что случилось с той, настоящей Маринкой после той ночи, когда мы увиделись в последний раз. Я знал, что старушки-соседки плакали на Валиных похоронах, знал, что Сонни поработал над несчастной доньей Лукрецией так, чтобы она не замечала его отсутствия. Я знал, с кого Димка-Деметр рисовал свою Наташу, знал, что ту женщину действительно звали Наталья. Я знал, что родители Рады объявили её в розыск, а её отчим плакал, запершись в туалете, чтобы жена не увидела его таким.
Я знал всё. Всё — потому что теперь я представлял собой зеркало Истока. Я знал, что подобным образом устроены зеркальные RAID массивы в миролюдских серверных системах. А ведь раньше я ничего не знал о компьютерах…
Маринка — то есть, конечно же, никакая не Маринка, а мой радужный голем, которого я сделал из Рады — стояла и выжидающе смотрела на меня.
— А, ну да. Имя, значит… Ну что ж, девочка… Коль скоро всё это иллюзия, так сказать… м-да… то давай-ка мы назовём тебя Майя. Как тебе, нравится? Майка. Мне вот давно нравится. Мы с Катей так девочку думали назвать, если родится. Это в честь Плисецкой, значит… ну или Кристалинской. Что скажешь?
А она весело улыбнулась, чуть прищурив свои радужные глаза, и ответила:
— Мне нравится.
Я усмехнулся и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Там, вдали, за беззвёздной чернотой вечной Потусторонней ночи, сияло и переливалось всеми цветами радуги бесконечное полотно Истока.
Ладышкино, 18.09.2015