— И ведь это не мой вопрос, это — ее вопрос. Ой-ой-ой, и почему это не мой вопрос? Кто из нас старше и кто из нас еврей? — продолжая причитать, уселся в коридоре на табурет, привлек к себе девочек и усадил их себе на колени.
— Скажи-ка, Лена: ты идешь по улице с Настей и видишь на земле две монеты. И что ты сделаешь?
— Одну себе, другую Насте.
— Нет, Ленок, ты нашла обе, обе себе и оставь. Закон жизни. И еще запомни, девочка: столько не заработаешь, сколько сэкономишь.
Бесхитростный ответ Лены вернул Рабиновича в хорошее настроение.
— Слышь, Николай, таки я про дом напротив. Скоро достроят? Достроили? Ой-ой-ой… Уже заселили! Нуда, не евреям же жить в этих хоромах…
Серый дом из силикатного кирпича казался обитателям бараков и складов недосягаемой сказкой. Там жили в отдельных квартирах. Там мылись в ванной. Там жила Карина.
Имя-то какое: Карина. Непростой надо быть девочкой, чтобы носить такое имя, ой непростой. И старалась Карина соответствовать имени своему изо всех сил. Росла Карина умной и красивой, нравилась мальчикам, нравилась соседям, нравилась учителям. Только девчонки в классе почему-то не понимали, что Карина особенная и дружить с Кариной надо по-особенному. Оттого и скучала на переменах Карина в одиночестве, пока однажды не подошла к ней эта занудливая долговязая худышка со второй парты.
— У тебя глаза необыкновенные. Приходи ко мне после уроков. С Настей познакомлю. У них в комнате пианино стоит, — Лена смотрела на одноклассницу почти с восхищением. Ну что за глаза! Не желтые, не зеленые, на камень какой-то похожи…
Так незаметно свела этих девчонок школа, улица да и сама жизнь. Потихоньку-полегоньку завязала узелком нужда и смекалистость настырную тягу этих четверых друг к другу, спасающую на первых порах от скуки. И перешла эта тяга в дружбу, редко присущую взрослым женщинам.
Я с любопытством наблюдаю, как один за другим прибывают сюда мужчины, связанные случаем или закономерностью с каждой из этих женщин. Четверо мужчин с тоской, из небытия тянут к земле защитные струны. Каждый — к своей женщине.
Юрий поначалу своим истеричным нутром не мог осознать непричастность Надежды ко всем вехам оставшейся жизни, еще недавно насыщенной и полезной. Как же вяло и нехотя начиналась их любовь. Надя с врожденным вкусом к красивой одежде и постоянной мечтой об успехе, как дурная наклонность, притягивала и звала. Юра не сопротивлялся ни влечению, ни зову. Когда же все началось? Ну да. В электричке. Ехали за город покуролесить. Покуролесили. Устали. Пора возвращаться. Обратная дорога показалась скорой потому, что Надя положила голову на его плечо, а руку на его ногу. Намного выше колена. Случайно, наверно. Как же пьянила близость! Как же пьянила…
И почему количество встреч стало портить качество отношений? И почему его тянуло к ней, а ее от него? И почему он хотел быть вместе, а она — просто рядом. Всего лишь рядом.
Юра понуро сопровождал Надю на занятия, в кино, к подругам, к родственникам и с тоской отмечал, что теряет своих друзей, раздражает своих родных. Незаметно настали изнурительные выяснения отношений. То есть пришло начало конца.
«Я покончу с собой, я покончу с собой…» В театральных попытках суицида Юра пребывал до тех пор, пока его, застывшего в московской непогоде, сжалившись и приняв эту жалость за любовь, не привела в свое чистенькое жилище сердобольная толстушка Нюра.
На многие годы в Юрином сердце уснул Надин облик.
Но однажды на перекрестке его взгляд потянулся за детской коляской. Медленно, следуя за предчувствием, Юра поднял глаза. Так и есть. Надежда, ухватив за рукав приземистого мужчину с коляской, говорила и смеялась, говорила и смеялась… громко и напористо, как можно вести себя только с мужем. И снова перевернулась жизнь. Привычная и размеренная жизнь с Нюркой, двойняшками, теткиными болезнями и нудными соседями.
Началось долгое, бессмысленное и тайное следование по пятам за Надькой.
Спустя годы Юрий знал о Надежде все. По иронии жизни муж ее тоже был Юрием, а имена его румяных двойняшек лукаво передались Надиным детям, бледным и худым, с разницей в десять лет. С младшим, возлежавшим в коляске, и встретился Юрий в тот злосчастный день.
Десятилетие за десятилетием, часто уже по привычке, Юрий отслеживал Надины промахи, неурядицы, скандалы с мужем и матерью, пренебрежение сыновей и презрение невесток. Успехов у своей первой любви Юрий старался не замечать. Так было легче.
Развязка наступила случайно. Мать Надежды умирала со свойственным ей благородством. В рассудке. По соседству, в одноместной палате лежала Юрина тетка, которая, не выдержав одиночества, вскоре оказалась рядом с Надиной мамой. Разговорчивая и дотошная, тетка снабжала окружающих информацией друг о друге. Подробно, смакуя детали, она описывала племяннику жизнь соседки по палате, ее дочери, зятя, внуков. Через неделю воспаленный рассудок перевернул привычное представление о Надиной жизни в сторону, для Юриного здоровья весьма опасную: Надя жила все эти годы прочно и счастливо. Без него.