— Добрый день.
Женщина резко вскинула голову, потом виновато и несколько неуверенно улыбнулась.
— Добрый, хотя, пожалуй, уже вечер. Вы…
— Американец, страдающий нервным истощением, — сказал Джеймс с подкупающей непосредственностью, наработанной в долгом общении с политиканами и крупными воротилами. — Не беспокойтесь, мадам. Я не совсем невменяем. — Чтобы продемонстрировать это, он аккуратно уселся на стоящий чуть в отдалении стул.
— Я рада, что вы поправляетесь, — с некоторым напряжением произнесла мадам Кунст.
— Да, мне гораздо лучше, благодарю. — Джеймс намеренно не делал лишних движений, боясь ее напугать.
— Вы офицер? — спросила беженка, доливая себе чаю, потом спохватилась: — Если хотите, я попрошу, чтобы принесли чашку для вас.
— Это было бы… — Джеймс запнулся, ощутив отвращение к круто заваренному напитку. — Спасибо, но чай не пойдет мне на пользу, — прибавил он, хмурясь.
— Я сделала что-то не то? — в голосе женщины прозвучала тревога.
— Нет-нет, все в порядке, — поспешил успокоить ее Джеймс и решил продолжить беседу: — Увы, я не офицер и не солдат. Я всего лишь фронтовой журналист, описывающий военную обстановку.
Мадам Кунст вежливо улыбнулась.
— И каковы ваши впечатления? — Она отхлебнула чаю. — Или вы не хотите о том говорить?
— Наверное, вы не хуже меня знаете ситуацию, — осторожно ответил Джеймс, вспоминая о предостережениях графа.
— Только официальные версии, — сказала беженка с некоторой печалью.
— Однако что-то до вас все-таки доходило?
— Конечно, но Зальцбург — обычное захолустье. Живя там, трудно о чем-либо судить. — Беженка допила чай и неохотно отставила чашку. — У них тут настоящее масло и молоко свежее, — вырвалось вдруг у нее.
От упоминания о еде Джеймса вновь замутило, но он нашел в себе силы кивнуть.
— Да. Хотя сейчас всего не хватает. Дома у нас тоже карточки на мясо и другие продукты. Правительство побуждает граждан выращивать овощи.
— Не так это просто — выращивать овощи в городских условиях, — заметила австриячка.
— Верно. Но многие ухитряются. Одна из моих родственниц, например, прислала мне свои заготовки на Рождество. И это, знаете ли, было большим подспорьем. — Американец замялся. Разговор о еде его удручал. Пластинку следовало сменить, и как можно скорее.
Мадам Кунст, словно прочтя его мысли, пришла на выручку.
— Как давно вы во Франции, господин..?
— Три, мадам Кунст. Джеймс Эммерсон Три. Я тут около года.
— Год среди опасностей — очень большой срок. — Беженка сочувственно покивала.
— Журналисты кормятся фактами, а война — грандиозный их поставщик, — ответил Джеймс, пожимая плечами. — Я уже работал во Франции, в двадцатых годах, и, естественно, стал первым из кандидатов на эту командировку. — Он виновато потер подбородок. — Извините мой вид, мадам Кунст. Костюм староват, я давно не стригся, не брился.
— В наше время не приходится на это глядеть, — заявила беженка с любезной улыбкой. — Каждый делает то, что может. У меня, например, два платья, и второе выглядит хуже.
В дверь постучали. Вошел Роджер.
— Простите, мадам Кунст, если вы закончили, я тут приберу.
— Да, спасибо. — В голосе мадам Кунст появилась надменность. — Вы можете все убрать.
— Ужин будет несколько позже, — сообщил Роджер почтительным тоном. — Я подам его в маленькую столовую, там потеплей. — Подхватив поднос, он направился к двери. — Мистер Три, граф будет вам благодарен, если вы уделите ему какое-то время.
— Когда? — нахмурился Джеймс.
— Когда вам будет удобно, но лучше — в ближайшие два часа.
— У моей тетушки был такой же дворецкий, — с тоской сказала мадам Кунст, когда Роджер ушел.
— Он очень хорош, — ворчливо откликнулся Джеймс, а про себя прибавил: «Хорош, даже слишком».
— Таких слуг теперь почти нет. — Она разгладила складку на платье. — Какой же вы нашли Францию по приезде?
— Хаос, — ответил коротко Джеймс. — Война нанесла этой стране огромный ущерб.
— Всей Европе, — поправила мадам Кунст.
— Вы правы. Но я нахожусь во Франции, и то, что вижу, ужасно. Говорят, Россия безмерно страдает, тяжело в Италии, в Нидерландах и в Скандинавии, однако Франция, как и всегда, несет основное бремя лишений. Лондон, правда, тоже привел меня в шок, и все же, и все же… — Джеймс чувствовал, что впадает в велеречивость, но уже не мог с собой совладать. — Первая мировая была разрушительной, но эта ее превосходит. И слухи, до нас доходящие, лишь заставляют думать, что реальность намного страшнее всех наших представлений о ней. Нет, конечно, окопной войны, и кавалерию не посылают на танки, но города горят, поля усеяны трупами, и, кажется, этому не будет конца.
— Остается лишь возносить молитвы, чтобы все это кончилось поскорее, — тихо произнесла женщина, обратив к собеседнику кроткий взгляд больших карих глаз. — Как вы думаете, американцы могут тут что-нибудь предпринять? Если бы ваш президент настоял на мирном решении разногласий, война бы остановилась. Без Америки британцы с французами не сумели бы и далее длить это безумие.
— У Америки на этот счет свое мнение, мадам Кунст, — довольно сухо сказал Джеймс, снова насторожившись.
— Но что же делать, если война все идет и идет? Из моей семьи никого, кроме меня, в живых не осталось. Наша соседка, вдова, потеряла четверых сыновей. Все были летчиками, все погибли в боях. Она одна в своем доме — как привидение. И таких, как она, у нас сотни и тысячи.
— А также во Франции, Италии, в Англии и Голландии, мадам Кунст. И в Чикаго, и в Монреале, и в Гонолулу. — Джеймс, глухо кашлянув, встал. — Извините, наверное, мне следует встретиться с графом прямо сейчас, чтобы не заставлять его ждать.
Беженка всполошилась.
— Я вас обидела? Пожалуйста, не считайте меня бессердечной или равнодушной к страданьям других. Просто каждый из нас видит то, что к нему ближе.
— Я понимаю, — ответил Джеймс, на деле не очень-то сознавая, что же его так задело. Огибая стул собеседницы, он на миг замер, почувствовав, как в ее теле пульсирует кровь.
— Она произнесла пацифистскую речь, — сказал нехотя Джеймс, не глядя на графа. — Она хочет остановить войну, чтобы женщины не вдовели, а дети не сиротели. Видит Бог, я сам против продолжения бойни, но есть ли из этого выход?
— Капитуляция? — предположил Сен-Жермен.
— Ну уж нет. Вы же знаете, как ведут себя немцы на каждом клочке оккупированной ими земли. А в Германии, говорят, ситуация еще хуже. Один из голландских репортеров писал, что инакомыслящих там перевозят в вагонах, назначенных для скота. Если они проделывают такое со своими же соотечественниками, то что же станется с нами? — Он раздраженно взмахнул рукой. — Вагоны для скота, может быть, преувеличение, но…
— Я понимаю вас, мистер Три, а вы меня, боюсь, нет. Замок стоит обособленно и на высоком месте. Прямо в нем или, скажем, в радиусе десяти километров, имея передатчик и достаточно благоразумия, можно обеспечивать немцев крайне полезной для них информацией. — Граф смолк и выжидательно глянул на журналиста.
— Какая там информация? — возразил Джеймс упрямо. — Вы же сами сказали, что замок достаточно обособлен, да и вся эта часть Прованса мало населена. Ничего стратегически важного не наблюдается ни в непосредственной близости от Монталье, ни в ваших десяти километрах, если вы, конечно, не полагаете, что они собираются вступить в битву за горные тропы.
— Монталье почти соседствует со Швейцарией. Через Женеву и Цюрих идет золото. Если наладить здесь радиоперехват, можно многое вызнать. — Сен-Жермен дернул плечом. — Возможно, я шарахаюсь от теней, но мне неспокойно.
— Если им нужен радиошпионаж, почему бы не поместить станцию прямо в Швейцарии? — спросил Джеймс.
— Швейцарцы весьма ревностно блюдут свой нейтралитет. Конечно, у немцев есть станции и в Австрии, и в Баварии, но от них далеко до Женевы с Лозанной. Прованс удобен. Силы сопротивления уже отлавливали тут немецких шпионов. В прошлом году сюда заехал натуралист, наблюдавший за редкими видами птиц. Он обосновался в монастыре, откуда предпринимал экскурсы в горы. Все шло хорошо, пока так называемый орнитолог не столкнул ногой со скалы мешавшее ему птичье гнездо, что было замечено горным дозорным. Возможно, мадам Кунст — обычная беженка, но мне нужна абсолютная уверенность в том.