Марина почти бежит по институтскому коридору - длинному, извилистому коридору старого здания, наверное, еще в первые десятилетия Советской власти отданного под научное учреждение, да так и оставшегося этим учреждением, покуда выпереть ученых ни у кого не дошли руки. Большие окна, высокие потолки; облупленная штукатурка, треснувшие и склеенные чуть ли не изолентой стекла. Бьются за Марининой спиной, отставая, полы расстегнутого пальто. Людей нет.
На пятачке перед бывшем партбюро единственное оживленное место в институте; но каково это оживление! Молча, с неподвижным лицом курит врач, глядя в пустоту перед собой. Вытирает тыльной стороной ладони пот со лба милицейский лейтенант в расстегнутой шинели. И два-три сотрудника института компактной кучкой стоят поодаль - им это все уже порядком обрыдло, но в то же время очень хочется досмотреть, чем кончится этот цирк. - Марина Николаевна! - кидается Марине навстречу долговязый парень. - А вас-то каким ветром? Другой шикает на него, вовремя схватив за локоть. Милиционер снова утирает лицо. Шапку он держит в левой руке. Правой пару раз ударяет в дверь. - Владислав Михайлович! - кричит он надсаживаясь, будто в горах. - Еще несколько минут - и мы просто выломаем дверь! У нас есть санкция! Сейчас прибудет начальство, и начнем ломать! Не теряйте последний свой шанс! Тишина. Милиционер выжидательно вытягивает короткую шею - ответа нет. - Поймите, одно дело - если вы выйдете сами, другое - если вас выволокут насильно! Это же верная психушка с принудительным кормлением! Ответа нет. Милиционер оборачивается к сотрудникам института: - Топор принесли? - Не нашли топора, - отвечает пожилой сотрудник, явный институтский завхоз. - Лом вон притащили... в углу стоит... Марина подходит к двери. - А это еще кто?.. - милиционер заступает ей дорогу, пихает в плечо. Марина едва не падает. Врач, казалось бы, и не смотревший в их сторону, поддерживает ее под локоть. - Пустите меня, - говорит Марина. - Я попробую его... уговорить. - Это из ваших, что ли? - оборачивается лейтенант к сотрудникам. Те хитро переглядываются и перешептываются, потом долговязый говорит: - Да-да, из наших. Грузный милиционер, совсем неповоротливый в шинели и портупее, неловко уступает Марине место у запертой двери. - Ну, попробуйте... - с сомнением говорит он. - Владик! - почти не повышая голоса, говорит Марина, нагнувшись к замочной скважине. - Это я, ты узнаешь голос? Узнаешь? Это я! Пауза. Милиционер безнадежно мотает головой. Врач прикуривает сигарету от сигареты, все так же пусто глядя перед собой. - Марина? - доносится голос изнутри. - Да, Владенька, да! - просияв, кричит Марина. Милиционер с явным облегчением вытирает пот со лба и смотрит на Марину почти благодарно. Открой мне, пожалуйста. Надо поговорить. А кричать при них при всех мне не хочется, ты же понимаешь! Пауза. - Они ввалятся вместе с тобой, - доносится изнутри. Марина резко оборачивается к стоящим позади нее. Глаза у нее горят, волосы всплескивают от резкого движения; она полна энергии. - Обещайте, что дадите нам поговорить спокойно. Все равно ваши начальники еще Бог знает где. - Да ладно, - говорит милиционер после паузы. - Они обещают! - кричит Марина; у нее срывается голос от волнения. Долгая пауза. Полная тишина. Потом под тяжелыми, неуверенными шагами отчетливо скрипит за дверью паркет. - Только ты, - говорит голос изнутри. - Все пусть отойдут. Крикни мне, когда отойдут. И звякает ключ. Милиционер непроизвольно делает шаг вперед; Марина, обернувшись, как орлица над орленком раскидывает в стороны руки: - Не смейте! Вы обещали! Чувствуется, что она готова и к рукопашной. - Ну-ну, - говорит лейтенант, отворачивается от Марины и отходит за угол коридора. За ним нехотя утягиваются остальные. - Можно! - громко говорит Марина. Дверь чуть приоткрывается. Марина входит.
Помещение как помещение. Стол с телефоном, несколько стульев вокруг него, старый - все старое - потертый и продавленный кожаный диван у стены. Стеллажи с папками и полными собраниями сочинений классиков - куда их девать? Так тут и живут. На продавленном кожаном диване сидит осунувшийся, небритый, закутанный человек. Он не стар; несколько дней назад он, вероятно, был даже довольно молод, не старше Марины. Некоторое время Марина молча сидит рядом с ним, глядя ему в лицо и не зная, с чего начать. И тогда начинает он: - Ну, здравствуй. - Здравствуй, Владик, - тихо отвечает Марина. Весь ее напор, всю ее храбрую сталь - смело, будто и не было их. Тихая, робкая мышка. - Зачем ты здесь? - А ты? - отвечает она. Он печально усмехается. - Пойдем отсюда, а? - просительно говорит Марина. - Ну пойдем... Как можно так с собой... Кому же еще и жить-то, Владик! Кому? - Ты не уговаривай меня, Марин. Я не уйду. - Они же тебя все равно выволокут... - Ну, выволокут... пару ребер поломают... это их проблемы. - Да нельзя так, Владик, нельзя! - страстно говорит она, схватив его за руки. - Господи, холодные какие... ледяные... Ты же погибнешь! - Я уже погиб. - Ну что ты рисуешься! Что за поза... Умный, добрый, красивый... - Мне все время стыдно, - глухо говорит он, схватившись пятерней за лицо, и речь его от этого звучит теперь немного невнятно. - Как будто это я чего-то не сделал... в чем-то ошибся... как будто это из-за моей лени или глупости кругом бардак. Не упыри эти виноваты... какой с упырей спрос? Я! Понимаешь? Я все время чувствую себя виноватым... Не могу так больше. - Вот пропадешь, - сердито говорит Марина, а на ресницах ее начинают посверкивать слезы, - тогда действительно будешь виноват. Как Светка-то без тебя останется? - Светка от меня давно ушла, Марина, - мягко говорит Владислав после едва уловимой заминки, - и Петьку увела совсем, видеться не дает... Мы с тобой действительно мало общались в последнее время. - Господи, - потрясенно говорит Марина, - да что ж ей... - О, она очень четко сформулировала. Я думала, ты перспективный гений, а ты просто малахольный гений... Марина нерешительно улыбается сквозь слезы. И он улыбается ей в ответ. И легонько обнимает за плечи. - Зря ты за меня тогда не вышла, - говорит он. - Может, по-другому бы сложилось. Мы бы дружка дружку поддерживали... Она молчит. Губы вздрагивают, она силится что-то сказать - и не может, слова вязнут в гортани. - Нет, - решительно говорит он вдруг, - было бы еще хуже. Как начал бы я от большой любви о тебе заботиться... Из кожи бы вон лез, чтобы пристойную жизнь обеспечить. Ну, и как полагается - икнуть бы не успел, стал бы подонком. Там урвать, тут перехватить, там стерпеть унижение, тут закрыть глаза на мерзость... все в семью, все ради родных и близких... Любовь самый мощный мотор, но... подчас она - очень подлый мотор. Хорошо, что я один. Некоторое время сидят неподвижно, почти прижавшись друг к другу, потом он, опомнившись, неловко убирает руку с ее плеча. - Ладно, - говорит он, посуровев. - Гением не смог стать, мужем и отцом не смог стать... что осталось? Осталось остаться порядочным человеком. Я никуда не пойду, Марин, а ты иди. Спасибо, что навестила. Иди. Сейчас приедут начальники, и тут такое начнется... Ни к чему тебе. - Владик, - решившись, твердо говорит Марина, - у меня беда. Большая беда. Сейчас некогда рассказывать, потом. Но, возможно, мне понадобится помощь... и, скорее всего, мне не к кому будет обратиться, кроме тебя. Он чуть отстраняется и, набычившись, пристально вглядывается ей в лицо, закопав длинный подбородок в складках шарфа. - Что-нибудь случилось... с мужем? - сразу осипнув, говорит он. Она встряхивает головой, с трудом удерживаясь, чтобы не зареветь в голос. - Потом, Владик, потом. Сейчас давай просто уйдем. Понимаешь?.. ведь ты понимаешь!.. если тебя рядом не будет, мне никто не поможет! Через мгновение на губах его снова проступает улыбка. Обреченная. - Какая же ты хитрая, Маришка, - с невыразимой нежностью говорит он. Лиса Патрикеевна... Я-то думал, меня ничем не взять. Молчат. Тикают часы на стене. - Помнишь, после выпуска собрались в общаге у Кадыра... Русская ты, я как бы хохол, Акиф из Нахичевани, Кадыр из Чимкента, Ксюшка-буддистка из Улан-Удэ... Так было замечательно, что вот сидим в одной комнате, такие разные и такие родные, - пауза. - А теперь люди стали такие одинаковые... и такие чужие... - А потом вы мне принесли гитару, и мы все пели Окуджаву, - подхватывает Марина, глотая слезы и моляще заглядывая Владиславу в глаза. - Помнишь? Дольского, Окуджаву... Помнишь, Владик? Молчат. И вдруг Владислав тихонько затягивает с полустрофы: - Твои пассажиры, матросы твои приходят на помощь...
Продутая ледяным ветром, залитая режущим, низким зимним солнцем улица. То и дело оскальзываясь на гололеде, Марина и Владислав, которого она держит под руку - на первый взгляд кажется, просто нежная парочка, но так она его поддерживает - подходят к парадному. - Зайдешь? - глухо и надтреснуто, пряча рот в шарф, спрашивает Владислав. - Нет, Владик... я очень спешу. Я забегу завтра или на днях, узнать, как ты. А сейчас - до свидания. До двери проводить тебя? Он отрицательно качает головой. - Беги, если спешишь... У меня же первый этаж. Оба несколько секунд стоят в нерешительности, не двигаясь, потом он отворачивается и скрывается в темном провале парадной. Марина провожает его взглядом. Откуда-то издалека надсадно, словно распиливая душу, скрежещет на повороте трамвай. Марина срывается с места.