Но это была профессиональная работа, не имеющая никакого отношения к моему аллергическому отношению к вышеупомянутым средствам массовой информации, которые по навязанной дурной традиции заменять любое русское слово иностранным стали называться не иначе как mass-media.
Устоявшийся режим работы был грубейшим образом нарушен незапланированной аварией, надолго выбившей меня из привычной жизненной и рабочей колеи.
Представьте себе раннее октябрьское утро. Под колесами медицинской «Волги» плавно текла ровная лента асфальтового шоссе. Позади и справа остались белые стрелы трех ветряных электростанций-«мельниц», высвеченных скуповатым, осенним солнцем — памятник несостоявшейся электрификации всей Калмыкии за счет дармового ветра. Наш путь лежал в поселок Яшалту, где должна была состояться очередная эксгумация трупа.
Благостное состояние полудремы внезапно оборвалось странным тихим хлопком, раздавшимся справа (позже сотрудники Приютненского РОВД установили, что лопнул правый задний скат автомашины и вообще удивлялись, что при такой деформации кузова кто-то из находившихся в салоне остался жив).
Машину стремительно понесло на противоположную сторону дороги; благо, что не оказалось встречного транспорта. Водитель Очир отчаянно крутил руль, но противоположная обочина за считанные доли секунды выросла перед глазами до размеров Джомолунгмы. Мозг автоматически отметил неотвратимость (именно — неотвратимость) того, что должно случиться через мгновенье. Страх не успел даже возникнуть; так молниеносно все происходило. Смог только, скорее всего, инстинктивно (я сидел на переднем пассажирском сиденье) кое-как сгруппироваться — вцепиться руками в панель, — как яркий мир исчез. Мелькнуло только: «Это п…ц!». Машина, улетев в кювет, пошла по целине кувырком.
Все погрузилось в кромешный мрак при полном загадочном отсутствии звука, как в немом кино; видимо, отключились какие-то рецепторы, поскольку скрежет и грохот, по моему разумению, должны при таких кульбитах автомашины стоять страшные. Темнота объяснялась массой поднятой пыли, в свободном пространстве летали какие-то предметы, ударявшие в различные части тела.
Мозг, словно хронометр, четко фиксировал отдельные фазы: первый кувырок — «жив!»; второй кувырок — «пока еще жив!»; третий кувырок, когда машина остановилась лежа на крыше, — «вроде жив!». По лицу, посеченному осколками разбитого лобового стекла, обильно струилась кровь, заливая глаза. Но открытым оставался вопрос, а насколько пострадали череп, позвоночник и внутренние органы? Движения рук и ног в пределах ограниченного пространства искореженного салона позволили заключить, что с позвоночником и спинным мозгом, по крайней мере, все должно обстоять благополучно. Это уже было утешением: хоть не придется провести остаток жизни парализованным, прикованным к больничной койке.
Устная перекличка установила, что все трое (я, водитель и санитар Ирина) живы. В салоне почувствовался явственный запах бензина; Очир по чертовой шоферской привычке погрузил в багажник 10-литровую канистру с бензином, хотя в наше время через каждые 20–30 километров торчит АЗС — хоть залейся под завязку. Как не сдетонировал бензин в канистре или в самом бензобаке — загадка? — иначе наши обугленные головешки пришлось бы отдирать от обгоревшего металла. Видно, сегодня на Небесах был не приемный день!
Надо было срочно выбираться из этого взрывоопасного «могильника». Мою правую дверь заклинило, поэтому каким-то непонятным образом я выполз на свет Божий через водительскую дверь. После пыльной темноты салона слепящее солнце буквально резануло по глазам. В горячке я вскочил на ноги, но прострельная боль в левой голени, от колена до стопы, заставила сразу сесть на землю. Отерев рукавом куртки кровь с лица, я увидел через носок как левая лодыжка, наливаясь свинцовой болью, раздувается на глазах, словно воздушный шарик; понятное дело — «полетели» кости и связки. Тут же появились слабость, усиливающаяся с каждой минутой, дурнота и нервная неуемная дрожь — стрессовая трясучка.