В «Чайнике рыбы» никогда не знаешь, с кем столкнешься. Все вроде похожи на кого-то и ни на кого в особенности. Однажды мы с Клэйтоном сидели и пили вино за столиком с какими-то людьми, и один парень, выяснилось, когда-то делал звуковые эффекты для радиопередач. Дома на Среднем Западе я, считай, вырос на радиоспектаклях — тогда казалось, что я живу в вечной юности. «Святая святых», «Одинокий объездчик», «Это ваше ФБР», «Враль Макги и Молли», «Толстяк», «Тень», «Подозрение». В «Подозрении» скрипучая дверь всегда звучала кошмарнее, чем можно представить в жизни, и неделю за неделей эти истории изматывали нервы и переворачивали все нутро. В «Святой святых» ужас мешался с юмором. В «Одиноком объездчике» прямо в радиоприемнике пилили дрова и звякали шпоры. «Тень» — богатый человек, знаток науки выходит восстанавливать справедливость в мире. «Сети зла» — полицейский радиоспектакль, музыкальная заставка звучала, будто Бетховенская симфония. А от «Часа комедии «Колгейта» животики можно было надорвать.
Казалось, в приемнике — весь мир. Я видел все. Про Сан-Франциско нужно было знать только, что Паладин там жил в отеле и что услуги его пистолета можно купить. Я знал, что «камешки» — это драгоценности, что негодяи ездят в машинах с откидным верхом, а если захочешь спрятать дерево, прятать его нужно в лесу, где его никто не найдет. Я вырос вот на таком и дрожал от возбуждения, слушая эти радиоспектакли. Они подбрасывали мне ключи к тому, как устроен мир, давали топливо моим грезам и заставляли воображение пахать в две смены. Странное это ремесло — радиоспектакли.
Еще не успев зайти в универсальный магазин, я становился воображаемым потребителем. Пользовался мылом «Лава», брился «Синими лезвиями «Жиллетт»», следил за «Временем «Болива»», мазал волосы «Виталисом», принимал слабительные и пилюли от изжоги — стало быть, «Финаминт» и зубной порошок «Доктор Лайонз». У меня выработались взгляды Майка Хэммера — моя личная разновидность правосудия. Суды слишком медлительны и запутанны, ни черта не решают. А я был убежден, что закон — это, конечно, прекрасно, но на сей раз я сам себе закон — мертвые за себя не постоят. За них постою я. О кей? Я спросил у парня, который делал звуковые эффекты для радиоспектаклей, как он озвучивал электрический стул, и он ответил, что это шипел на сковородке бекон. А сломанные кости? Парень достал конфетку «Лайфсэйвер» и раздавил ее зубами.
Не могу сказать, когда мне впервые пришло в голову писать свои песни. Мне бы ни за что на свете не сочинить ничего похожего на тексты народных песен, которые я пел, чтобы высказать то, что думаю насчет мира вокруг. Наверное, такое приходит постепенно. Тут не проснешься однажды утром и не решишь, что должен писать песни, — особенно если ты сам певец, у которого их и так много, и с каждым днем учишь их все больше. Однажды, конечно, случится что-нибудь преобразовать — то, что существует, в то, чего еще нет. С этого все и начнется. Иногда хочется все делать по-своему — самому посмотреть, что таится за пологом тумана. Нет, вовсе не видно, как песни приближаются, их не приглашаешь зайти. Так легко никогда не бывает. Хочется писать песни, которые будут больше жизни. Хочется сказать что-то о тех странных вещах, которые происходили с тобой, и ты их видел. Тут надо знать и понимать что-то, а затем выходить за пределы речи. От точности, с которой старики придумывали свои песни, бежали мурашки по коже, это не пустяк. Иногда слышишь песню, и разум твой скачет вперед. Видишь похожее в том, как сам обо всяком думал. Я никогда не рассматривал песни как «хорошие» или «плохие» — для меня существовали только разновидности хороших.