Дышать было совсем нечем. Мартин кашлял уже не специально. Идея поиграть в смерть утратила всякую привлекательность, потому что, цепляясь за собственное сознание, он понял — Ян не станет ему помогать. Потому что Мартин для него теперь — предатель, заслуживающий какого угодно наказания.
Терять сознание было опасно. Оставаться в сознании не получалось. Обморок, такой же, как обычно, сжимал горло. Или это были его же руки?
Руки перехватили, едва не вырвав из суставов, отвели назад. Мартин не мог двигаться. Видел только туман, но чувствовал, как его губы едва ли не кусают, почти заставляя разжать рефлекторно защелкнутые зубы, а потом во рту появляется знакомый, успокаивающий вкус аниса с легким оттенком чего-то еще. Поцелуй с привкусом пилюль от кашля закончился раньше, чем приступ, но Мартин чувствовал — миновали обе опасности. Потому что невидимые руки болезни больше не сжимали его горло, зато теплые, жесткие руки лежали на плечах, подгребая в звериные и в то же время материнские объятия.
С мыслью о том, что он временно прощен, Мартин и потерял сознание.
20
Успокоиться и потерпеть — это тоже способ контролировать ситуацию. Мартин всегда именно так и думал, даже когда в этой самой аудитории Ян в первый раз несильно ударил его и, прижав своим весом, распластал на столе. Тогда он опрокинул чернильницу, пятна потом обнаруживались в самых необычных местах. Некоторые еще и не отмывались, потому что на самом деле были синяками.
Аудитория именно та. На втором этаже, третья от лестниц. Большая, даже слишком, в такой могли уместиться студенты со всей академии и еще осталось бы место для их родителей. Студентов не было, свет не горел, и Мартин мог рассмотреть от силы три-четыре яруса пустых, неряшливо составленных парт.
Была глубокая ночь, над чуть присмиревшим морем, облепленная полупрозрачными облаками, плавала небольшая, сырная луна. Ее слабые отсветы рисовали квадраты со скругленными уголками на замусоренном полу аудитории.
Кричать было бесполезно.
Кричали по всему зданию, от боли, страха и отчаяния, то есть его крик не будет ничем отличаться. Тифозные часто орут, очень уж страшные приходят галлюцинации. Что поделаешь. Он сам же сегодня прошел мимо одного такого, не удосужившись заглянуть на шум. Так и теперь никто не заглянет к нему, да и кто сунется на второй этаж, закрытый и безнадежно изуродованный.
Мартин проснулся в этой аудитории десять минут назад, если верить оглушительно громко тикавшим часам над доской. Они были такими большими, что даже в полутьме видны стрелки — часовая на двух, минутная на двадцати пяти.
Восемь минут назад поднялся, семь минут назад окончательно убедился в том, что дверь заперта снаружи. Пять минут назад вернулся на трибуну, но сел не за свой стол, а под него, привалившись спиной к боковой стенке. Глупая, бесполезная попытка спрятаться.
Второй этаж, над ним — еще один, пустой. Даже в медкабинете никого нет, потому что Яска тоже где-то кричал боли, а Кари Сорьонен спал в своей башне.
Мартин стал смотреть в окно. Выпрыгивать из него не стоило — с этой стороны учебный корпус стоял почти у обрыва, конечно, огороженного каменным с коваными вставками забором. Забор покосился, но стоял. Самоубийца рисковал умереть не от удара об землю, а жуткой смертью посаженного на кол.
Ругать себя за неосмотрительность Мартин не стал. И за то, что не остался с доктором — тоже. Даже так, запертым в пустой аудитории, словно недоеденная пауком муха, прилипшая к паутине, было правильнее. Это он, по крайней мере, заслужил.
Мартин чувствовал себя неплохо. Неудивительно, ведь в самый разгар приступа он получил-таки таблетку. Только странно — с собой он лекарств не брал, рассчитывал вернуться до того, как понадобятся. Значит, нашлась пилюля у Яна. Мог быть он настолько предусмотрительным?
И что значило его поведение? Мартина мало интересовало, как на самом деле к нему относится Дворжак, но знать это было все-таки необходимо. Только так можно избежать хоть части опасности. А лучше избежать вообще всей, но для этого следует выбраться из заточения и вернуться в единственное безопасное место. Тем более что больше идти все равно некуда.
— Ой, мамочка, да как же это? — взвыл кто-то на четвертом, да так громко, что размякший портрет Аристотеля жалостливо пошатнулся, словно сочувствуя. А крики даже слишком слышно. От этого страшно, потому что собственный вопль будет куда тише, воздуха много вокруг, но в легкие он попадает так, словно забыл в них дорогу.
Мартин поднялся.
Зачем Ян оставил его здесь?
А зачем паук оставляет муху в паутине?
Чтобы вернуться и съесть.
Мысль эта, яркая и образная, стоила не только обдумывания, но и немедленного действия. Потому что разжалобил один раз — еще не значит, что заставил окончательно простить. Мартин оглядел аудиторию еще раз. Парты, раскисшие бумаги, покосившиеся портреты, прикрепленные к стенам канделябры… Ничего годного вместо осадного орудия. Разве что этот стул, вроде бы крепкий, но дверь вызывала все-таки больше уважения.
Тяжелый, мореный под красное дерево стул Мартин все-таки приволок к выходу, но сразу атаковать не стал. Успешно будет или нет, но громко — точно. Мартин прижал ухо к двери. Стало слышно шум моря, какой бывает, когда прислушиваешься к твердым предметам, крики и стоны, которые, очевидно, просачивались через лестницы, стали отчетливей. На секунду еще показалось, что кто-то быстро и уверенно шагает по коридору. Потом понял — это сердце, разумеется, в ушах. На всякий случай подождал еще немного. Часы методично дергались, не давая забыть о времени.
Мартин поднял стул, примерился. На несколько ударов его хватит, главное не раскашляться и не уронить на себя же.
— За свободу!
Получилось не просто громко. Оглушительно. Кажется, даже искры полетели от металлической ручки, что-то погнулось, что-то хрустнуло, Мартину ощутимо врезало по рукам. Еще разок!
Стул разломился, у Мартина осталось странное одноногое орудие с гардой из спинки. Он замахнулся снова.
21
О том, что входить в комнату больного не стоило, Ян подумал уже задним числом, когда увидел, что Яска скорчился в кровати, вроде бы и не орал, но выглядел прескверно. Волосы его совершенно промокли от пота, а глаза почему-то совсем выцвели, и радужки не разглядеть на покрасневших белках.
Вот оно как, странно и по-настоящему. Врач — излечи себя сам. Если получился. Судя по виду Яски — это вряд ли.
Правильнее всего было бы уйти поскорее. И руки помыть. Они зачесались почти ощутимо.
— У тебя тоже тиф что ли? — уточнил Ян.
— Сам видишь, — на удивление внятно проговорил Яска. — Так что лучше не подходи.
— А то что?
Ответа не последовало, но Ян невольно сделал шаг назад. Кто знает, не взбредет ли насквозь заразному Яске в голову кинуться на него.
— Ладно, не буду, если не хочешь, — сказал Дворжак. — Я по делу пришел.
И вообще-то хотел задать много вопросов. Найти докторского приспешника в таком виде в его планы не входило. Хорошо еще, Яска кое-как мог разговаривать, а не выл день и ночь напролет.
— Дай воды, раз пришел, — велели из кровати.
— Где?
Впрочем, он и так видел. Кувшин стоял на подоконнике, рядом с ним — стакан, несколько заляпанных непонятно чем тетрадей, книги по ботанике. Такое впечатление, что Яска невольно пытался воспроизвести в своем жилище обстановку родного медкабинета.
Ян налил воды, подошел к больному и поставил стакан на пол. Передавать из рук в руки брезговал. Хотя, окажись на этом месте Мартин…