Выдох.
Нет, вдох.
Не вышло. Вообще не вышло. Сорвался на кашель, а остановиться уже не мог. Даже крикнуть на помощь, что следовало, вообще говоря, сделать гораздо раньше, и то не получится. Оставалось надеяться, что жуткие звуки, которые даже кашлем назвать трудно, привлекут внимание Сорьонена, или хоть кого-нибудь.
Мартин закрыл глаза.
Потом открыл, разницы не было. Просто надеяться на помощь так оказалось проще. Не взял с собой лекарство, вот жалость! Стоит лишь на секунду расслабиться, почувствовать себя в безопасности… Нельзя было. А доктор что, он хоть и заботится, но все-таки не нянька, чтобы таскать за Мартином его пилюли.
— Франс!
Кричали из коридора. Перед собой Мартин по-прежнему видел только вздрагивающий от каждой попытки вздохнуть дверной проем, по левую сторону — отодвинутую ширму с умывальником, полку и стакан с разводами, по правую — стену с небольшим, казенного вида зеркалом.
— Франс, где ты?
А то трудно догадаться? Так жутко даже тифозные не орут, наверное. Мартин из последних сил заставлял себя смотреть в дверь. И картинка изменилась. Доктор ворвался, так быстро, что теряющее фокус зрение даже не успело зафиксировать. Белое пятно с безумно сверкающими очками, слишком яркое, слишком громкое. Мартин закрыл глаза. Дышать сил не было.
— Франс, прекрати немедленно! — Сорьонен рычал и тряс его, больно и отчаянно.
Мартин что-то еще чувствовал. Жесткая спинка стула исчезла, вокруг поясницы и груди обвились руки, подхватили и вздернули, не давая осесть на пол.
— Дыши, проклятье! Дыши!
Мартин хотел сказать, что он бы и рад, да никак не получается, но как разговаривать, если воздуха давно не осталось? Он тонул без воды, было страшно и отчего-то закралось понимание — доктор здесь, но он ничего не может сделать без лекарств. Медицина бессильна, увы.
Глаза он больше не открывал. Это уже было слишком трудное движение. Тело повисло на руках Сорьонена, а сознание всерьез собралось ускользнуть. Липкий клубок… талый снег в груди разросся, заполнив собой все. Мартин почему-то его видел, снег состоял из сероватых, некрашеных нитей, в которые были вплетены грязные льдинки.
Его опустили на пол.
Похоже, доктор решил, что бежать за лекарствами уже бесполезно.
Он что, умирает?
Скорее всего, именно так.
Крепкий шотландский виски.
Тыквенные семечки у покрашенного в белый забора, из-под которого все время прорастала сорная трава.
Перевернутый мир — тяжелая люстра с канделябрами посреди потолка, темного, пусть останется полом. Движется туда-сюда и мигает, когда он пытается закрыть глаза. Рыжеватые пряди, закрывающие свет.
Лакрица. Малина. Пунш, которым пахнут чужие губы.
Крупные капли дождя на стекле, отражающие свет керосиновой лампы.
Сырые простыни. Холод и озноб.
Ничего. Темнота и тишина.
Лунные прямоугольники поверх мокрых бумаг на полу.
Боль в руках, когда удар из стула резонировал в кости.
Серебристое и белое, серебристого больше.
Темнота.
Кто-то кричит.
Темнота.
Облегчение, даже радость.
Мартин успокоился и перестал думать.
27
Ян слышал все, но почему-то медлил. Не то, чтобы ему было трудно встать, для этого всего лишь требовалось уцепиться покрепче за изголовье кровати, оттолкнуться, одновременно сбросить ноги, перевалиться на них, устоять. А потом быстро, но так, чтобы самому нигде не рухнуть, добраться до той комнаты, где жутко кашляет Мартин, и доктор вполне себе так отчаянно пытается его убедить этого не делать.
Медицина вызывала презрение, особенно такая, бессильная.
А он ведь знал, что так и будет. Если бы удалось забрать те пилюли, даже оставив в итоге академию без доктора, не было бы сейчас этого кашля, больше похожего на стоны агонии.
— Франс!
Доктор сорвался с места, когда услышал. Ян тоже услышал, и сперва почувствовал злорадство. Потом забеспокоился. А потом это уже была просто злость, на себя, допустившего такое, на доктора, который был в этом виноват, и на Мартина, который все-таки его предал.
— Мартини, — это было почти бранное слово, но Ян повторил его несколько раз, чтобы свыкнуться. Потому что идти и спасать все равно придется, и негоже будет врываться да с порога колотить задыхающегося в челюсть.
Встать оказалось несколько легче, чем Ян предполагал. Как-то запоздало вспомнилось, что следует одеться, но уже в дверях. Хватит и штанов, не так уж далеко бежать. Да и кто увидит, кроме этих двоих…
Двоих?
Ян закусил губу и пошел быстрее, не обращая внимания на некоторую тошнотворную неустойчивость окружающего мира. Стены кренились, как корабль в бортовую качку, и как с них еще не падали портреты!
— Дыши, проклятье! Дыши!
Тридцать седьмая, вот она, дверь распахнута настежь. Раньше тут жил второкурсник по фамилии Ленгель, а теперь он переселился на кухни. Пол шатнуло. Точно, качка, да такая, что корабль вот-вот завалится. Паруса, во всяком случае, оборвало уже все до единого.
Ян когда-то хотел в военную академию, но это не укладывалось в далеко идущие планы отца.
Ян зацепил плечом казенное зеркало, сорвал с гвоздя, оттолкнулся от стены и встретился с противоположной, той, что с ширмой и умывальником. Все-таки он болел, тиф или не тиф, но ощущения препаршивейшие.
— В чем дело?
Доктор сидел на полу возле распростертого тела. Почему Яну подумалось, что это было именно тело? Не Мартин. Тело. Стало холодно и до того жутко, что отнялся язык. Как в тот раз, когда он думал, что это Мартин, а не тот, малолетний, выпал из окна.
— Ты забрал лекарство? — враз севшим голосом поинтересовался доктор.
— Что?
— Идиот, — или это только послышалось.
Да, послышалось. В действительности доктор что-то выдохнул по-фински, и больше на него уже не смотрел. Да как он смеет? Были бы силы, Ян бы… Ага, и что потом?
Ян заставил себя разжать уже приготовленные к драке кулаки, пообещав себе, что с доктором обязательно разберется, но для начала пусть тот спасет Мартина. Не важно, как. И пусть только попробует сказать, что медицина бессильна.
— Не понимаю, я ведь оставил тебе столько шансов его забрать, — пробормотал доктор. — Сможешь дойти до медкабинета?
Глаза у Яна почему-то смотрели каждый в свою сторону: один — на совсем побледневшего, с синими губами Мартина, другой — на белую горгулью, словно свалившуюся со старого собора. Доктор шевелился, Мартин — нет. Ян бы с радостью поменял их местами.
— Я спрашиваю, ты ходить можешь? — повторил Сорьонен. — Если нет, сам пойду.
— Могу, могу, — услышал Ян, что огрызается. — Конечно, могу!
— Тот же ящик, там должно немного остаться, — бросил доктор. — И быстрее. У тебя минута, может две, дольше я его не удержу.
Ян повиновался. Побежал. Сперва казалось, что сердце просто вывалится при очередном шаге, пробив себе дорогу не то через внезапно утончившуюся грудь, не то через виски, скорее всего, слева. Бегать с температурой — вредное занятие, и сил вряд ли хватит надолго. Скатиться по лестнице, один этаж, второй.
Он оцарапал руки об поломанные перила и все-таки не решился бежать без опоры. Качка усилилась, ступени выпрыгивали из-под ног в ритме польки. На улице стало легче, потому что шел дождь, крупный, основательный — вода тут же намочила волосы и пылающий лоб, спину, плечи, принеся некоторое облегчение.
Учебный корпус, покосившееся, вовсе не величественное здание. Шатается и стонет, мешая бежать по нему. Теперь вверх. Боже, кто придумал устраивать медкабинеты на третьем этаже, это же так далеко нужно подниматься.
— Мистер Дворжак, опять?
Де ля Роса, черт со сломанным носом, черные волосы отступают со лба двумя округлыми, очень симметричными залысинами. Физрук был пьян, и даже не пытался этого скрыть. Ян попробовал не останавливаться. Первый лестничный марш, половина дороги до второго этажа, дался ему относительно легко, а вот потом противно чавкнуло в груди, в глазах стемнело и пришлось остановиться, вцепившись теряющими силу пальцами в липкие перила.