И все-таки, выбираться из убежища было рано. Занятия еще не возобновили, хотя эпидемия пошла на убыль. Те, у кого болезнь протекала слишком тяжело, уже умерли, те, кому повезло больше, шли на поправку, а Сорьонен теперь сбивался с ног, отлавливая студентов, которые, уверенные, что уже поправились, нарушали постельный режим.
А вечером доктор приходил, всегда с едой, которая, в этом можно было не сомневаться, ничем не заражена. Они ужинали и немного разговаривали. Потом Сорьонен отправлялся в ночной обход и спал в лазарете.
Три недели.
Порой Мартину немного хотелось, чтобы доктор остался, просто побыл чуть-чуть подольше. Но Кари, судя по всему, носил в голове часы, и они тикали неумолимо, в одно и то же время подкидывая доктора с кровати, на которой тот, чего греха таить, порой задремывал прямо с чашкой крепчайшего кофе в руке.
Пора было ему и появиться, решил Мартин, взглянув на свои часы. Они лежали рядом с книгой, потемневшая латунная цепочка обвивалась вокруг мутного от царапин стекла.
А вот виски следовало или допить, или убрать. Конечно, Сорьонен сам принес ему эту, бог знает где добытую бутылку, но каждый раз, застуканный за неизменной вечерней порцией, Мартин чувствовал себя виноватым.
Он даже когда говорил Яну, что не нуждается в нем, хотя это не совсем то слово, не чувствовал себя виноватым. Нет, он чувствовал, что это Ян виноват, а он — разве что в том, что вовремя не сказал остановиться. Теперь-то понимал: Ян бы его послушался.
Впрочем, чего переливать из пустого в порожнее. Стало легче. Вот закончится карантин, закончится учебный год — и не будет больше никакого Яна, а он, Мартин, останется на острове, будет учить студентов классической литературе и порой заходить в лазарет на кофе к доктору Сорьонену.
Именно так.
А пока доктор Сорьонен заглядывает на кофе к нему, в собственные же апартаменты. Впрочем, докторского добра почти не осталось, его и было-то — рубашка да книги, и еще, разумеется, громкий жестяной ковш, которым следовало что есть силы колотить по утрам об застывшее ведро. Чтобы разбить тоненькую корочку льда, намерзшую на воде для умывания.
Мартин поставил стакан. Поздно прятать, да и глупо. Сорьонен протиснулся в свое бывшее жилище, по привычке втягивая в плечи лохматую голову. Мартин сперва не понимал, по его меркам потолки были в самый раз, а вот доктор все-таки рисковал пропахать переносицей верхний дверной косяк.
— Хороший улов, — возвестил он с порога.
Это был такой ритуал. Чтобы хоть как-то разговаривать, они, два неразговорчивых в спокойном состоянии человека, выработали его. Доктору, словно рыбаку, полагалось с самого прихода хвастаться уловом, которым были, разумеется, юные самоубийцы, нарушавшие столь важный после тифа постельный режим.
— Сколько поймал?
— На майтокалакейто хватит. Даже Яска уже забегал.
Мартин не знал, радоваться или нет. О том, какую роль сыграл докторский помощник в этом безобразии, он до сих пор толком не понял, но уж смерти-то ему точно не желал.
— Хорошо, — отозвался он. — Есть, чему порадоваться.
— Наверное, — хмыкнул Сорьонен.
Уселся на кровать, потому что второго стула в комнате не было. Заметил стакан, автоматически нахмурился, потом закрыл глаза и опустил голову на руки. Мартин воспринял это как сигнал, перевесил одеяло на спинку стула и принялся за готовку. Разогреть кофе, разложить то, что Сорьонен по привычке запихал сразу на полку.
А вот про Яна Мартин не спрашивал. Первую неделю пытался, но Сорьонен отмалчивался. Как-то Мартин заподозрил, что его попросту не хотят расстраивать, вот только не водилось за доктором такой избыточной тактичности. А значит, Дворжак был жив, скорее всего, здоров, и, вполне вероятно, где-нибудь его подкарауливал. Вот чушь.
— Так вот, — в собственные руки проговорил Сорьонен. — Если я правильно все понимаю, карантин скоро снимут.
Это было что-то новенькое, Мартин даже забыл поставить колбу с кофе на огонь.
— Это разве не ты решаешь?
— А похоже?
— Не очень, — посочувствовал Мартин, вспомнив, как долго тянули с эвакуацией. И затеяли ее, когда уже было безнадежно поздно, а следовало наоборот, объявить карантин. Потом объявили карантин, тоже не ко времени.
— То-то и оно, — доктор снял очки и положил рядом с собой на мятую простынь. Покрывало Мартин реквизировал себе вместо плаща.
Кофе нужно было размешивать, иначе случился бы одновременно и потоп, и пожар.
— Рассказывай, — прожевал Мартин.
Доктор вздохнул.
— Ничего особенного, — он тер переносицу, видимо, в надежде распределить отпечатки очков по всему носу. — Не знаю, Франс, чем тебя порадовать. Решил, конечно, Стивенсон, а он у нас держит связь напрямую с руководством. Вряд ли тут было какое-то самоуправство.
— Что сложнее — медицина или политика? — уточнил Мартин.
— Я бы предпочел что-то одно, лучше медицину, ей я, по крайней мере, учился.
— Не любишь интриги? — последнее вызывало сомнение.
— Не люблю, — а вот ответ прозвучал вполне честно.
Помолчали. Мартин разлил кофе, пересыпал странного вида галеты на тарелку. Сорьонен пододвинулся к краю стола, так, чтобы дотягиваться до еды.
— А мой карантин? — спросил Мартин. — Как считаешь, долго осталось?
— Грубо говоря, это зависит от двух условий.
— Уже от двух? Кто еще хочет меня убить?
Порой Мартину казалось, что чувство юмора у Сорьонена просыпалось только в минуты смертельной опасности, грозившей его пациентам. Все остальное время доктор был непробиваемо серьезен, и даже содержащие в своей природе иронию вещи говорил голосом умирающего от скуки лектора.
— Теперь ты зависишь от того, как поведет себя Ян, когда снимут карантин, — пояснил доктор, механически жуя галету.
Мартин, который уже понял, что ужины эти — еще и способ заставить его хоть что-то есть кроме пилюль и виски, постарался сжевать свою порцию как можно показательнее.
— То есть?
— То есть, захочет ли он продолжать образование, или же предпочтет военную карьеру, — сказал Сорьонен.
— Ясно.
Снова молчание и еда. Пить на ночь кофе после виски — да пусть так, становилось только теплее. Он ведь все еще мерз, а в башне — особенно. И вдруг спокойствие распалось, потревоженное внезапным пониманием.
— Так война началась?
Доктор пожал плечами.
— Может быть, уже и да. Как ты понимаешь, свежие газеты мы не очень-то получаем.
Остаток ужина Мартин размышлял. Казалось, нет ничего хуже этой эпидемии, так жутко пошатнувший порядок его жизни, хуже этого безумного чеха, который от большой любви, или уж от чего там, пытался его убить разными способами. А ведь еще есть война, вроде той, от которой его семья бежала когда-то на Север.
В войну на ночь глядя верить не хотелось. Да и Сорьонен, видимо, действительно не любил политику, потому что тему не развивал, а лишь пил кофе и натирал и без того уже покрасневшую переносицу. Волосы, в таком освещении имевшие теплый оттенок, совсем отросли и лезли ему уже не только в глаза, но и в нос. Не замечал, конечно же.
— Ну, доброй ночи, — а вскинулся, как по часам, хотя еще полминуты назад казалось — так и уснет с этим кофе. Чего еще ждать от врача-всегда-на-боевом-посту.
— И тебе удачной охоты, — механически отозвался Мартин.
Доктор подобрал очки, отряхнул халат от крошек, которые все до единой собрал и выбросил в ведро. Поставил недопитый кофе на стол, кивнул в знак благодарности и вышел. Мартин же решил, что допьет виски, а потом, может быть, дочитает хотя бы главу. В одиночестве было слишком много достоинств, чтобы ими пренебрегать.
32
Яска сидел в кровати, подобрав ноги и обмотавшись одеялом. Окно было открыто, с моря дул холодный, пахнущий йодом ветер, бесплатная дезинфекция пропахшей болезнью комнаты. Нужно только высидеть еще хотя бы минут десять, чтобы проветрилось окончательно. Потом можно будет осторожно встать, закрыть окно и спать, по крайней мере, до окончания обхода. А если не проспит до утра — потихоньку дойти до общежития гуманитарного, навестить кое-кого.