Иногда я думаю, что Рубеус просто не хочет меня слышать… но сразу же прогоняю мысль, потому что думать так слишком тяжело. Я зову его, каждый день зову и… и ничего.
Фома пытается действовать осторожно, но мне все равно больно и эта боль странным образом усиливает зов. И мою просьбу о помощи.
Если закрыть глаза - несмотря на слепоту, с открытыми все равно не получается - то в белой пустоте можно рассмотреть тонкие похожие на рваную паутину нити связи. Их осталось не так много, но они есть, а значит, Рубеус слышит меня.
Сначала, увидев эти нити, я обрадовалась, решила, глупая, что он вытащит меня отсюда, и ждала. Каждую ночь ждала, а на рассвете придумывала очередную причину, почему он не пришел сегодня.
Не смог.
Глупо, конечно, во-первых, раз есть связь, то от аркана он избавился. А если избавился от аркана, то… то должен придти. Он ведь сам обещал, что мне никогда больше не будет больно. А мне больно и стыдно и страшно. Я боюсь навсегда остаться слепой, боюсь умереть не отомстив, боюсь… да проще сказать, чего я не боюсь.
Боли. Привыкла.
- Тише, ну не плачь, сейчас уже все… их с каждым разом меньше и меньше, а скоро совсем исчезнут. И с глазами все поправится, ты просто не думай о плохом.
Не думай. Я стараюсь не думать, и стараюсь не плакать. Главное - выжить и вернуться, возможно, мне лишь кажется, что Рубеус слышит меня, это ведь пятно, и существование связи может оказаться лишь иллюзией.
Да все вокруг может оказаться лишь иллюзией, хотя боль в таком случае получилась очень правдоподобной.
Глава 6.
Фома
Рядом с Коннован было легко, наверное, потому что все его проблемы казались несущественными и глупыми. Фома радовался, что она выжила, хотя и не понимал, как такое возможно. Любой человек умер бы и не единожды, но Коннован - не человек, воин, да-ори… вампир. Смешно теперь думать о том, как он пытался убить ее, как боялся и ненавидел за собственный страх.
Теперь он боится того, что не сумеет защитить ее. Все чаще Фома слышал разговоры о том, что от вампира нужно избавиться. Пока Януш разговоры игнорировал, и его молчаливое согласие было единственной защитой. А Коннован, как назло, выздоравливала медленно. Вернее, сквозная рубленая рана затянулась в первую же неделю, но вот ожоги… черная кора облазила крошечными пластинками, обнажая нежную бледно-золотистую кожу, но та отчего-то не приживалась, а на второй-третий день, грубела, съеживалась в рубец или разрывалась язвой. Фоме даже представить было страшно, что чувствует Коннован. Она не кричала, плакала иногда, когда думала, что никто не видит, и замолкала, когда разговор сворачивал на неприятную тему.
А вчера она попыталась встать, Фома протестовал, ей слишком рано было подниматься с постели, но Коннован не послушала и в результате все повязки пропитались бледной вампирьей кровью. Ну и куда ей не терпится? Фома спросил.
- Просто не люблю зависеть. Даже от тебя. Не обижайся, пожалуйста, на самом деле я понимаю, что обязана тебе жизнью, но… я должна найти одного… человека.
- Зачем?
- Чтобы убить, - спокойно ответила Коннован. - Он думает, что я умерла, и это хорошо. Но я жива, и значит… - она замолчала, не договорив фразу. Молчал и Фома, ночь на улице, в палатке тихо, здесь место лишь для двоих, никто больше не желает жить под одной крышей с вампиром. За матерчатыми стенами, несмотря на поздний час, кипит жизнь, там костры, разговоры, печальная песня о чьей-то тяжелой судьбе и стрекот сверчков.
- Я никогда не думала, что жить так больно, - рука Коннован сжимает покрывало, - умирать больно, особенно если тебя убивают долго… просто потому что нравится смотреть, как ты умираешь. Меня никогда не убивали так, чтобы убить. Володар, он… я была нужна ему и знала это. В бою другое, здесь же… страшно. Зовешь на помощь, а никто не приходит. И сейчас никого. А солнце не белое, красно-желтое и горячее… я думала, что умру, но живу.
Закрыв глаза, Коннован спросила.
- Скажи, как я выгляжу? Только честно.
- Честно… ну, не слишком хорошо.
Если совсем честно, то выглядела она ужасно, глубокие язвы, переплетенные темными уродливыми рубцами, слипшиеся волосы, уже не белые, а желтоватые, похожие на выжженную солнцем траву, и этот беспомощный затравленный взгляд. Каждый раз, когда кто-то заходил в палатку, к счастью подобное случалось нечасто, Коннован вздрагивала.
- Что весьма и весьма закономерно, - прокомментировал Голос. - Если бы с тебя сняли шкуру, то ты бы тоже нервничал.
Фома согласился, в последнее время он часто соглашался с Голосом, а тот по молчаливой договоренности объявлялся не слишком часто.
- Выходит там, снаружи, два года прошло? - некоторые ее вопросы ставили Фому в тупик, не столько своей сложностью, сколько неожиданностью. Недавно о внешности говорила, а теперь о времени, но Фома отвечает.
- Даже больше.
- Значит, я не справилась… всего-то два месяца было, и я не справилась. Я никогда ни с чем не справлялась. А два года - это много? Ну, для людей?
- Много, - Фома помнил каждый день из проведенных в лагере, они похожи друг на друга и в то же время разные, с каждым прожитым днем надежды становилось все меньше, а отчаяния больше. Коннован, облизав губы, которые тут же распухают капельками крови, замечает:
- Да-ори воспринимают время иначе… я надеюсь.
Рубеус
Мика, забравшись с ногами на кровать, раскладывала бумаги из одной стопки в две. Наблюдать за ней было приятно, движения плавные, но быстрые, отработанные до автоматизма.
- Господи, как же мне все это надоело, - очередной лист Мика положила в левую стопку, ту, что поменьше, значит, документ достаточно важный, требующий дальнейшего изучения. - Ну скажи, когда это закончится, а?
- Наверное, никогда.
- У меня шея затекла, и плечи. И голова болит. - Мика, не глядя выдернула из волос шпильки, черная тяжелая волна рухнула вниз, скользнула шее, плечам, рассыпалась на отдельные пряди. - И вообще я устала.
- Отдохни.
- Отдохнешь тут… вот собрать бы бумаги, да костер разжечь. Или хотя бы в мусорное ведро… А ты опять куда-то собираешься? Далеко? - Мика, повернув голову, любуется собственным отражением в зеркале.
- Волчий перевал.
- Опять?
- Опять.
- А без тебя никак? Извини, может, я ничего не понимаю, но какого лешего ты все делаешь сам? Что, поручить некому? Лют есть, Дик…
- Ты.
- Я? - Мика недовольно хмурится. - Я - не воин и не хочу им становиться, я лучше с бумагами… - в доказательство своих намерений Мика, схватив не разобранную кипу бумаг, прижала ее к груди. Действительно, Мика - не воин. В отличие от Коннован.
Коннован умерла. Думать о ней больно, не думать - невозможно, потому что в случившемся виноват он и никто другой. Сначала струсил, потом предал. И какие бы благие намерения не стояли за этим предательством, они ничего не меняли. Чем больше времени проходило, тем острее становилось чувство вины.
- Опять? - Мика подходит и, присев на подлокотник кресла, ласково касается волос. - Снова думаешь о…
- Не надо, - Рубеус благодарен ей за участие и желание помочь, но сама Мика - часть совершенного им предательства.
- Какой же ты глупый… ну почему ты постоянно меня отталкиваешь? Разве тебе плохо со мной?
- Нет.
- Тогда почему? Ты ведь уходишь не потому, что на Волчьем перевале без тебя не справятся, а потому, что не желаешь оставаться здесь, со мной. Вот только не пойму, ты боишься меня или стыдишься? - игривые пальчики ловко расстегивают пуговицы рубашки, а черные волосы щекочут шею. - Скажи правду…
- Правду? Правда в том, что идет война, а Волчий перевал, единственное место, не прикрытое границей. - Рубеус встает, это похоже на бегство, но оставаясь, он обречен на проигрыш, и Мика прекрасно это понимает. Мика хохочет а, отсмеявшись, говорит:
- Все-таки боишься… какой же из тебя Хранитель, если ты боишься женщины?