дрожит между огромным небом и землей в цвету.
Она задержит идущих — это даже не чувство долга.
В конце концов, не они начинали эту войну.
И она остается. Ложится в траву. И долго
смотрит в небо.
И впервые слушает тишину.
Истина будит тебя среди ночи,
поднимает гудком паровозным.
Смотришь в окно, комкая штору в горсти.
Истина оказывается в том, что еще не поздно,
ни черта еще не поздно уйти.
Все это лишнее — до бесконечности писать и зачеркивать,
время останавливает, швыряя мордою в грязь.
Послушай, ну где ты потерялся в этом городе чертовом? —
выходил бы на связь.
Истина в том, что надо уходить — болотами, кушерями,
запутывая следы, по траве, по лунному глянцу.
А если увяжутся — не страшно, удача обычно с нами,
отстреляемся.
Выходи на связь. Истина в том, что здесь
смертельно молчаливо и ветер не меняется, странно,
неизменно юго-западный, чуть шевелящий мутную взвесь
заводского дыма и утреннего тумана.
А время держит. Время похмельем голову пилит,
обступает — мебелью, тряпками, вялой зеленью.
Но — уходить не поздно. Мы пройдем этот мир навылет.
Мы увидим,
обязательно увидим другую землю.
Время кончается так:
белый мерцающий снег, острый воздух в окно,
под сжатыми пальцами деревянная шершавость рамы,
и ты смотришь вдаль куда-то далеко и прямо,
и понимаешь, что ничего
не кончено
все равно.
И что ты ничего не знаешь на этой Земле,
и глыбой
в тебе оказывается огромный космос
со звездами и Гагариным,
и что все твое время было тебе подарено,
и спасибо за него, и даже неважно, кому спасибо.
Там — по снежной дорожке во тьму идет человек.
Ты вдыхаешь уже нездешний
ветер из ниоткуда.
Музыка длится,
длится еще секунду
после того, как выключается свет.
Пережидать — привычно. Неделю которую.
Здесь ничего, тепло и сухо. Как в крематории.
Конечно, они доживут до конца истории,
Но дальше определенно заказан путь.
Когда легенда не держит, то небо ближе.
Не выйдешь на пенсию, а уберут свои же,
Да, до конца романа им надо выжить,
иначе господа читатели не поймут.
Итак, до конца романа они смеются,
спасают планеты и разбивают блюдца,
ссорятся из-за давно скончавшихся революций,
идут под дождем, от неба не пряча лица.
— Послушай, а нам далеко? — Да еще немного.
Судьба рассчитана точно, до взгляда, до вдоха.
Медленно мелют мельницы Господа Бога,
перемалывая,
перемалывая все до конца.
Забывают друг друга; живут и не знают родин,
ты впряжен в строку, подписался и несвободен.
А потом судьба приходит к ним и уводит.
Далеко-далеко.
А иначе нельзя.
Нельзя.
Неизвестно куда — в ад ли, в небо или в вериги,
но, конечно, надейся, что просто в другие книги.
Посмотри: уходят, в темноту, в далекие блики,
и по голому льду, как будто летя, скользят.
СВЯЗНОЙ
говорю: прием; прием, говорю, как слышно,
а на линии треск и хрип, и опять молчат,
только след от слов змеится дорожкой лыжной,
убегает в высокого неба сухой квадрат.
я с восьми утра на связи, я жду ответа,
говорю: я земля, земля вызывает сокола,
а на линии только хрипы, как будто где-то
астматичный гэбэшник с трубкой присоседился около.
может быть, он и вправду есть — опершись на руку,
слушает, как уходят в пустоту мои позывные
думает: хоть бы кто-то ответил, такая скука —
сухая равномерность однообразного стука
и сигналов изможденная аритмия.
и который месяц,
который месяц одно и то же,
это будто рыба бьется о голый лед,
но если они погибли, то я все равно не должен
но если я замолчу, то кто же их позовет.
может быть, мне ответят — через десять лет, через двадцать,
через хрипы в трубке пробьется: земля, прием.
я с восьми утра на связи, я жду,
и слова ложатся
на мохнатый от пыли стол, и блестят на нем.
Уходи от своего одиночества, путай следы,