не указанными на карте тропками на болоте,
обрывай свой запах, уходя по теченью воды,
километра три по реке — и оно в пролете.
Но когда ты разложишь палатку, зажжешь костер
и глотнешь из фляги немного холодного спирта,
ты опять почувствуешь, как небосвод остер,
как бесконечно дорога твоя разбита.
И шуршат кусты, но нет никого в кустах,
это ветер бродит нехоженными лесами.
Ты сжимаешь руку в кулак; подступает страх
и играет на шее теплыми волосами.
Догоняет, сволочь. Переночуй — четыре часа.
Больше нельзя. И двигай по бездорожью.
Чтобы ночью оно находило тебя по лесам
и туманило твой небосвод неприкаянной дрожью.
Пахнет пылью, гвоздикой, и еще какими-то каплями, в холодильнике пусто и не включается свет. Солнце смотрит в форточку воспаленными глазами закатными, жалко что не проветрить — ветра на улице нет.
Санчо Панса и сам на пенсии сколько лет.
Только как же жалко глядеть на этого, тощего, и глаза виноватые, синие, и под пледом — словно пусто. Ничего-то в них нету общего. Санчо смотрит в окно, в узор решеточных клеток.
Доживи, говорит, господин мой, хотя б до лета.
Там весна, и такое небо, понимаешь, синее, под ногами, конечно, раскисло, но суть в другом. В этом всем такая конечность невыносимая, подступает к горлу, как снежный колючий ком. Посмотреть бы тебе, господин мой, хотя б глазком.
Посмотреть бы тебе, господин, как большими зайцами скачут по небу белопушистые облака.
Он еще улыбается,
он бодриться еще пытается,
отвечает: взгляну еще, Санчо, наверняка.
Я, говорит, воюю со злым великаном Альцгеймером, ты же понимаешь, Санчо, что он обречен. Вчера снова не мог заснуть, перечитывал Гейне, иногда даже рад, что не нужно время на сон. Скоро я поправлюсь, в дорогу пойдем далекую, как ходили раньше, по трассе, по синеве. Мне уже хорошо — не стрекочет время сорокою по-над ухом, не отзывается в голове.
Думаешь, не вижу я этот весенний свет?
Мы пойдем в дорогу, Санчо, нам достанутся лучшие земли, я тебе подарю любой, самый лучший остров. Там так много солнца, радужности и зелени, не конечность, а беспредельность сияет остро. Ты не думай, Санчо, не думай, что мы не увидимся, проследи, чтобы был начищен мой меч и шлем. И подумай, куда ты хочешь — Мальорка, Ибица, и подумай, кем ты там будешь, подумай, кем.
Санчо по лужам идет домой, слезы застревают непроглоченной коркой.
Над ним чирикают птицы и сияет синяя вышина.
Ночью не может заснуть — вздыхает, глядит неожиданно зорко
в окно. Ну чего ты, спрашивает жена.
Я вот думаю, Тереса, говорит он,
Ибица или Мальорка.
Однажды небо становится темнее и шире, а под тобой качается мокрый асфальт. Ты щуришься, глядя на проезжающие машины, а они расплываются и убегают вдаль. А небо над тобой спустилось, прилипло к голым, в цыпках и коже гусиной, локтям, и город вокруг отдышаться пытается хрипло, а ты цепляешься за дерево, как-то не здесь и не там. Обычно ты к утру как раз успеваешь набраться, а тут вот гляди, прихватило и подвело.
Ты стоишь один, а вокруг тебя государство, рассыпано, словно выбитое стекло.
А вокруг тебя толпятся миражные рожи, и гудит башка, как рассержен-
ная толпа. Слушайте, ну как же я так, без оружия, выдавали ведь,
а вокруг тебя ночь слепа,
а вокруг тебя ничего, только время — ветром
проносится, обдавая пылью из-под копыт,
и твой бывший товарищ живет за пятьсот километров,
и ход в его жизнь, по сути, тебе закрыт,
и если раньше понятно в кого стреляли,
то здесь только ветер и шум в твоей голове,
ночная дорога, огни и дурное ралли
ночных маршруток, и стекла блестят на траве.
И это не синдром Афгана или Вьетнама, то есть, он, конечно, тоже, но дело не в нем. Господи, да как хочется прошептать, мол, мама, да гори оно все огном, да гори огнем. Гори горем ясным, горным высоковетром и прогорклым дымом теплоцентральных труб. Гори-гори синим пламенем, синим цветом, цветиком-семицветиком, пусть я туп, пусть сижу тут под
щитом с рекламой, спина промокла, я мотаю головой, допиваю плохой портвейн,
но блестит и отражается на битых стеклах,
и выкатывается солнце,
большое солнце
оранжевое солнце выкатывается из-за ветвей.
ЛИН МАРЧМОНТ
В один из этих домов, известный под названием «Белая вилла», и вернулась в начале весны 1946 года Лин Марчмонт, демобилизовавшаяся из Женского вспомогательного корпуса содействия флоту.