В парке оглушительно чисто.
Солнце лирика в щеку тепло и щекотно лижет,
в окнах напротив лучится.
Лирик А. встает и подходит ближе,
и видит: не он.
В голове постепенно стихает тяжелый звон.
Лирик А. садится обратно,
думает: вот сумело же приключиться.
И молчит.
И солнце со всех сторон.
Ну вот так и сиди посреди дорог,
облаков и весенних рек.
Ни БГ, ни Морриконе, ни даже Бог
не придумали к этому саундтрек.
А вокруг торопятся и спешат,
узкоджинсые и заклепанные спешат,
тонкие и юбочные спешат,
вечер их путями прошит.
Ну вот так и сиди, расстегнут, разжат.
Облака волоски тебе ворошат,
шелестят машины, как сто мышат,
и гитара в руках дрожит.
Ну вот так и сиди посреди дорог,
эта площадь большая, как
все пути на свете. Не чуешь ног,
подставляешь солнышку теплый бок,
бутербродами кормишь собак.
И вот так: с запрокинутой головой,
если саундтрек — то, конечно, твой,
и не назван еще никак.
И надо, конечно, страдать и каяться, готовиться к войнам и рыть траншеи. Но у него чуть прохладные пальцы и теплые волосы сзади на шее. И мне бы тут думать, а как все сложится, и мне бы просчитывать все расклады — я строю ему забавные рожицы, и он позвонит мне, а я и рада.
И мне бы писать такое пророческое, чтоб хоть на месяц предречь судьбу — но здесь только ветер каждою строчкою, и смех, и тонкая кожа на лбу. Когда сползала внизу по стеночке, схватили за шиворот, выгнали тьму — ну вот и радуйся беззастенчиво, в плечо нашептывая ему.
А с ним мне даже хочется выше стать, такой уверенной, штурмовой — но можно только погладить, вышептать, все будет солнечно, милый мой. Все будет-будет, из песен соткано, весенний ветер свистит в ушах — и лес, и тонкий закат над высотками, прикосновения не дыша.
И ты — волшебник, ты мир построил, теперь смотри же, как он живет.
И, как на площади перед строем,
я,
выдохнув,
делаю
шаг
вперед.
Дороги — прожиты. Проеханы да просвищены. А был вокзал. Нездоровый и желтый свет. Ты бросил тогда монетку какому-то нищему, ты дал мне какой-то умный тогда совет.
Наверное, быть счастливой. Тогда — справляюсь. Ты не поверишь, но нынче все хорошо. Бежала ведь, как с ухом пробитым заяц, отходила лесами, отстреливаясь, отбиваясь, но все отлично теперь. И поезд прошел.
Прошел по сердцу, и горлу, и нервным пальцам — чтоб не стучали морзянку тебе в окно. По позвоночнику — чтоб не встать и не оступаться, по ребрам — вот интересно бы разобраться, кто б вышел из моего ребра да со мной?
Ладони теплые, чай травяной заварен, и есть работа, и даже любимый есть. А ты не знай, какие приходят твари с ночным затишьем, запахом черной гари — как будто чья-то чужая худая весть. Они мне лгут, что ты там не так уж счастлив, что ты болеешь или там одинок. И плаваю в вязком сне, словно килька в масле. И хочется побежать, да не чую ног.
Дороги прожиты. Автостопом, товарняками — проеханы. И обратно — избави бог. Я собираю мины, а также камни. Ты — как угодно, но точно не одинок.
А год прошел, как этот поезд проклятый — с разбойничьим посвистом, высвистом, ветерком.
И я свободна, развернута и разъята.
И ты со мной практически не знаком.
Ты знаешь — они иногда приходят ночами, печальные, желтоглазые и чумные, они не шумят паркетом или ключами, они всегда бесплотны, всегда случайны, и, разумеется, грустные и немые.
Они не то чтобы призраки чьих-то мертвых, но редко носят тело, чтоб не мешало. И чтобы их выгнать — надо так мало, мало: вот спит твоя женщина теплая под одеялом, коснись ее локтя — и призраки сгинут к черту.
Они иногда обживаются в этом мире, готовят кофе, гуляют по воскресеньям. Они забывают, кто они — все четыре открыты им стороны света утром весенним. И если приходят — то редко и ненадолго. Почти во сне. Вот так посидит, не плача, а после бредет, и бредет, и бредет без толку, и всем-то приносит обиду и неудачу.
Готовлю кофе. Кутаюсь в одеяло. Пишу диплом и недавно покрасилась в рыжий. Однажды приходит ночь, говоря — иди же. И я иду — все тише, и тише, и тише, и сбрасываю тело, чтоб не мешало.
И в комнате, где ни разу и не бывала,
Смотрю на тебя с порога.
Ну не будить же.
…И такое оно прекрасное, наше лето —