Ну и на фига на том свете пулеметчики, думает он.
А она гладит его пальцы — ничего, сгодимся.
НИЧТО НЕ СЛИШКОМ
Мы с тобой улыбаемся, как живые,
солнце нас бьет радиацией лучевой,
говорим, что выберемся, не впервые,
прошиваем улыбочками навылет,
только это не значит,
не значит еще ничего.
Господи, если б знал, как ночами жутко
слушать за окном трамваи и голоса.
Господи, внезапно оказалось, что в сутках
целых
двадцать
четыре
часа.
Ничего не слишком, Господи, ничего не слишком,
только я от него опасно недалека.
Сделай так, чтоб я, наконец, перестала слышать,
как болит у него ушибленная рука.
Мы умрем в один день, мир за гробом — он тоже тесен.
Все отлично будет, правда, я узнавала.
Господи, у меня осталось несколько песен.
Каждая подойдет для финала.
ПРОВОЖАНИЕ
Предрассветный фонарь облака мешает,
дом дрожит какой-то дрожью внутренней
сквозь тишину,
и она его провожает,
Господи, провожает,
и она его провожает на третью войну.
Получается бесслезно и даже без напряжения,
положи; все равно не понадобится; ну так выложи.
Это время идет на опережение,
обгоняет каждое их движение;
ну и что, что медленно и споткнулась — ведь не завыла же.
А она в халате и тапочках, он в камуфле,
а они не знают, сколько осталось лет,
а еще она ничего не знает о благе и зле.
У нее еще чайник горячий вот на столе.
Никогда не получалось нормально прощаться,
вот и сейчас не получится.
И по тонкому свету бредет их короткое счастье,
по лучику,
и неясно, что время из этого мира вымесит,
дальше — злее.
А она не успела зачать и выносить.
И не успеет.
Каждому свое, тут чужую ношу-то где ж нести.
И они прощаются без надрыва,
почти без нежности,
как прощаются привычные к переездам, путям, тревоге,
он целует ее обещает вернуться — ну, как с работы,
только в самом конце, вдевая в ботинки босые ноги:
пожалуйста, можно тебя проводить?
ну, хотя бы до поворота.
С ЛЮБИМЫМИ НЕ РАССТАВАЙТЕСЬ
А когда ты его встречаешь — октябрь, вечер,
он смеется: «не о чем было и волноваться», —
ты хватаешь его за плечи,
ты особенно остро видишь, как он не вечен,
и вцепляешься в куртку, чтоб жженый северный ветер
не унес его,
чтобы больше не расставаться.
Ветер пахнет дымом и яблоками гнилыми,
прошивают мир дороги, стежки и стёжки,
а ему опять идти из огня в полымя,
ты сжимаешь куртку крепкими пальцами злыми,
притяженье такое, что сами летят застежки.
Поезда гремят, давно окончилось лето,
как намокший лист, под рукой холодеет кожа.
И кого когда останавливало вот это:
«ну пожалуйста,
не сейчас,
попозже».
Но пока ты сжимаешь куртку, и все на свете
не имеет значения, даже Земля не вращается,
только северный ветер,
северный ветер
не прекращается...
А бороться с судьбой — как со шпагой под автоматы,
как под танки с ножом.
Если это война, то мы с тобой из штрафбата,
мы сжигаем землю, по которой идем.
Если это война, то мы — заведомо обреченные,
к нам с тобой лучше даже не приближаться,
здесь огонь самый сильный и небо самое черное,
уходите, братцы.
Как это — прощаться, перекрикивая стрельбу,
на ходу перезаряжаясь,
если взгляд — как крестик прицела на лбу,
если жизнь — чужая?
Отходить не дано: либо сдохнуть тут, либо выстоять,
загоняя поглубже в душу раскаленный страх.
Объясните, как удержать единственного,
если он — как горящий металл у тебя в руках?
...и держать, держать, улыбаясь слепо
под прицельным огнем,
пока руки не раскрошатся в пепел,
пока нечем будет дышать о нем.
Но держи, и иди вперед, ну и что — не хочется,
ты иди, там, за дымом и тучами будет солнце.
Если это война, то она когда-нибудь кончится.
— Продержись, хороший мой.
Мы вернемся.