Год. Ведь такому, как я, не место с тобой. Я, говорит, злой.
Подступает к их голосам зима, омертвелой стоит стеной.
Не умею ломать себя, лучше — сам, все наладится, не робей (не умею
верить твоим небесам, не умею любить людей...)
У судьбы в руках мелькают блестящие спицы,
и от блеска небо безвыходней и бездонней..
В десять вечера им еще некуда расходиться,
и она до дрожи сжимает его ладони.
ты не молчи ты главное говори
знаешь они соскучились по тебе
свечками загораются снегири
на белизне опускающихся небес
просто побудь когда наступает ночь
с этими одинокими на земле
знаешь как горько в третьем часу одной
дым сигаретный едок и горек хлеб
если ты не умеешь ходить по воде
воду в вино и лечить телесную боль
дай им хотя бы тихий морозный день
дай им хотя бы знать, что они с тобой
если вся эта мутно-серая взвесь
если этот ребристый колючий лед
дай им хотя бы веру что кто-то есть
кто их всегда прощает и где-то ждет
Месяц — май, и листья клейко лоснятся, золотою нитью солнце к небу пришей. Я воюю против чудовищ — тех, которые снятся, тех, которые живут у тебя в душе.
У тебя есть, конечно, отличный мир, на ветру облака веснятся.
И чудовища снятся.
Месяц май, мне от роду двадцать.
Золоченый утренний миг.
Хлопает дверями балконными, долети, поднимись, дотянись. Это страшно — с чужими драконами. Никакой, понимаешь, брони. По-весеннему голые плечи, городская лежит тропа. Только шпагу держи покрепче, если некуда отступать.
Это как от пламени жидкого отмывать свое счастье куцее. Только, понимаешь, держи его и целуй в ключицу, прикусывая.
Месяц май, мне от роду двадцать, золотое утро, две чашки кофе, на стене твоя тень — горбоносый профиль. Я — уже могу ничего не бояться.
...Будет — май. Ударит дождем по кленам.
С головы до ног обрызгает новым миром.
И взлетают два золотых дракона.
Дай-то бог.
И ветер такой зеленый.
Дай-то бог, мой милый.
Вечер такой прозрачный,
со вкусом винным,
первый весенний вечер неизъяснимый.
Я не знаю, творим ли мы будущее
или просто видим,
когда сочиняем первые строки
своим любимым.
Впрочем, так и получается — сочинять губами разбитыми,
биться в стены и грабли — лишь бы не лгать.
Смелее.
Я любила тебя больше, чем лето, страну и родителей.
Я и теперь ни о чем еще не жалею.
Впрочем, так и получается — отдаваться каждой строкою,
тебе и каждому, кто читает.
А иначе получается лживое и чужое,
но вот если б ты знал, как не хватает покоя,
только правда — она такая.
Иногда и думаешь — как я от нее устала.
И почти решаешь: вот здесь немного исправлю.
Я пишу тебе. Это ближе, чем спать под одним одеялом
и шептать, засыпая: «Я тебя никогда не оставлю».
А еще, знаешь, ходят такие: в глазах огонь, а в груди дыра,
и еще такая улыбка: ну, подходи, ты.
Вот они идут и не знают, как это, страх,
и если других сжигали тогда на кострах,
то этих не трогали ни бог, ни черт, ни иезуиты.
А они не пьют ни крови, ни молока,
а походочка пружиниста и легка,
ветер шелестит, и слышно, как он
перелистывает их шаги.
Вот идет такая по осени, а город рыж и в нее влюблен,
плавен улицы темный изгиб.
А ты не трогай, ты близко не подходи,
ты же видишь дыру в груди,
в никуда улыбающиеся глаза.
Ты же видишь, как ступает, не глядя, что впереди,
не оглядываясь назад.
Если лунный свет — то высветит пустоту,
не увидишь их на свету.
Вот идет такая по осени, и желтый лист сквозь дыру парит,
город церквушками щетинится, словно еж.
А ты не подходи, ты за руку не бери.
Ты молодой, еще поживешь.
ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
БАЛЛАДА О РАЗЛУКЕ
И — да, капитан мой, мы встретимся на берегу,
на южном горластом заплеванном побережье,
там ходят юнцы вразвалку походкой небрежной,
там ярмарки, пляс, и цыганки, и танцы медвежьи,
на том берегу, капитан мой, на том берегу.