Смешной человек, говорит река, ты же не умеешь молча смотреть в облака, век за веком течь, не меняя русла, не меняя цели, пути — ну как? Ты иди своей дорогой. И плещет, и смотрит грустно.
И ты идешь к человеку, к своей юродивой, она не то чтобы ведьма, но, может, сумеет помочь. Ветер свищет, предупреждает — не называй это родиной, это будет не первой и не последней родиной, ты и сам не сумеешь, не выдержишь, сдернешь прочь. Ты идешь. На пальцах запах черной смородины. Ты приходишь и говоришь — я ухожу в ночь.
Пыль на дороге кружится, словно в танце, твоя сумасшедшая улыбается и кивает. Говорит, я знала, что ты не останешься. Тебя не бывает.
Тучи, как минуты, плывут над нею, над заросшим двориком и разбитым крыльцом. Ты бредешь обратно. Ветер все настойчивей и сильнее, обжигает лицо и шею, дождевые потоки ползут, как черные змеи. И ты думаешь — сколько живу, а что я умею, кроме невеселых сказок с открытым концом?
Далеко позади дом, не запертый на засов, неслучившееся пристанище. Вдаль звенит — я знала, что ты не останешься, сплетается сотнями голосов.
К ночи ты выходишь на дорогу среди лесов.
А когда по стенке сползаешь, воя,
утыкаясь в коленки мордой,
на тебя из прошлого смотрят двое:
живой и мертвый.
В этом прошлом живы ночь на вокзале,
бутерброды с колбасой и стихами,
все слова, что сказали и не сказали,
все, на что не хватило дыханья.
И один ответ на сто тысяч бед:
здравствуй, прошлое, мне нечего дать тебе,
здравствуй, смерть, мне нечего дать тебе...
НОЧНОЙ ДОЗОР
...Рождались, воевали, немного жили. Было семеро, и сказ тот быльем пророс. Это неправда, что нас тогда положили — вот тогда нас убили понарошку и не всерьез. Было семеро, и дружба была навеки, и война до победы, и дни длинны. Семеро ручьев, разлившихся в реки, семеро дозорных большой войны.
Сказка окончилась, когда нас убили — в сущности, и к лучшему, так задумывалось по ней. Разбрелись. Работали и любили. Становились уверенней и прочней. Вырастали из прошлого, вырастали из сказки старой — сказка лопалась и трещала по ветхим швам. Один прикупил себе новую бас-гитару, другой — квартиру и прочий хлам. Потихоньку разбредались, придумывали отмазки, почему не встретиться, может, в будущий раз. Вырастали из дружбы. Вырастали из сказки. Или это сказка вырастала из нас.
Нас потом убивало и медленно выжигало, потому что нигде не место таким, нас потом ловили автобусы и вокзалы, нас потом выкручивало, мотало, в легкие въедался прогорклый дым. Нас потом вжимало в бетонную стенку, дождь строчил пулеметом в спину. Нас потом съедали — по капельке, помаленьку, прогоревших, отравленных спиртом и никотином. Негде спрятаться в мире, как нас таких не выявить? Дождь течет по небу, горький, как мумиё. Нынче Сашка пытается выжить в городе Киеве, зато Кира в Париже, и все мужики её. Разбежались, разъехались, медленно догорая. Было семеро — теперь перестало быть. Мы, конечно, и не думали, чтобы дойти до рая, но немного злят подколки такой судьбы.
Может, мы найдемся в каком-то месте, стертые и снова отправленные на бой, но…
но когда нас тогда расстреливали — всех вместе — это было правильно, и даже не больно.
Время проходит, сглаживает изъяны.
Память о прошлом болезненна, но чиста.
Бывшие любимые
становятся воображаемыми друзьями,
которыми спасаешься от одиночества.
КОЛЕБАНИЯ И ВОЛНЫ
Осень оставляет розовые следы, мажет тропки мелкою рыжей крошкой. Двое сумасшедших сидят у большой воды, паутинка летит над солнечною дорожкой. Рыжий день мерцает, почти уже догорел, двое сумасшедших сидят, не касаясь друг друга. Входит в резонанс тепловое излучение тел, синусоиды сердечного стука.
Двое сумасшедших целуются, проезжая мост, ничего плохого не может случиться с нами, накрывает город волна цунами, дохлестывает до звезд. Не остановить, не нажать repeat, золотые огни бьют по октябрьской темени, и мы держимся за руки под толщей воды и времени. Полночь, город спит.
Это время, как волна, неудержимо, что оно пытается сделать с нами?
Темная луна накрывает весь город снами — о непостижимом.
Листья лежат на земле одеялом смятым, в темном небе звезда новая появилась. Полночь октября, время до точки сжато.