не задаваясь вопросом «а надо ли» — я спешу.
Как на войну — встаю, глубоко дышу,
сумкин ремень поправляю, как портупею.
...Я вот приеду — и честно его допишу...
Любовь — это значит любить друзей любимого, любить детей любимого, любить жену любимого и его любимую.
Светлана Зайцева
У его жены глаза — осенние листья,
как вода в болоте, непрозрачные и глубокие,
она редко помнит имена чужие и лица,
но зато хранит его случайные строки.
Даже странно, что так сплетаются их дороги.
У его жены — золотая восточная кожа,
украинский говор, и голос ее — негромок.
Он домой возвращается в семь, и жену, похоже,
вправду любит, как любит маму дурной ребенок.
Без нее он — печальный листик, сухой обломок.
А в его любимой так много всегда веселья,
что почти незаметно, как ей все тесней, тесней,
и он верит в Бога по вторникам и воскресеньям,
когда встречается с ней.
Только, Господи, дай ему не расстаться с ней.
Только, Господи, дай ему долгие годы счастья,
чтобы их любовь его берегла, хранила,
чтобы злые микробы не грызли его в ненастье,
чтоб шесть соток на даче — плодородны, как дельта Нила,
чтоб чужая собака случайно не укусила.
Не заметить печального взгляда, ладони сжатой,
новогодней ночью случайно не спутать имя.
Пусть он будет счастлив, и чай ему будет с мятой,
и холодный борщ, и алый кусок заката,
Разреши ему, Господи, милостями Твоими
не расстаться с ними.
Тихо поют цикады. Ветер не дует.
Синий небесный плед облаками смят,
да водомерки речные меряют струи…
Господи Боже, помилуй меня, дурную,
горькую, злую — Боже, помилуй мя.
Вечер, домой отгоняют коровье стадо,
узкая речка на запад листки несет.
Господи Боже, мне ведь немного надо —
чтоб не болела мама, да вот и все.
…Я возвращусь — мой автобус идет послезавтра.
Там монитор горит и стена бела.
Господи Боже, я всех их любила, правда,
может быть, даже более чем могла.
Господи, там так гулко в пустой квартире,
я ведь боюсь, от шагов стаканы звенят.
Господи, я уеду на все четыре,
только сейчас, пока еще тихо в мире,
если еще не поздно — прости меня.
В восемь утра встает и идет, босая,
в кухню. Включает чайник. Ищет очки.
Жадно вдыхает ветер, окно открывая,
круглые тени листьев — как камешки из реки.
Щурится и стоит, как была, нагая.
Бродят по комнате синие сквозняки.
Желтый узор по позднему лету вышит,
перед окном летят паутинки ничейные.
И, запрокидывая голову выше, выше,
смотрит на небо, совсем ничего не слышит.
…Включает компьютер, перестраиваясь на чтение,
и на вопрос подруги :«Ну как он?» — пишет:
черт,
минолетное увлечение!
Мины уже не рвутся — до звона тихо,
даже часы — и те шагают без звука.
Ближе к пяти она нажимает «выход»,
уходит в город искать под часами друга.
Говорит: «Я засела дома, ну как крольчиха,
спаси меня из этого круга».
…В полвторого идет домой, запрокинув шею.
асфальт от жары размякший, как пластилиновый.
Она говорит: «А может, еще успею.
Пойду, и возьму билет, и пошли вы на…»
Возвратишь ли — Отцу Отцово
и Сыну Сыново?
И стоит в круге неживого
фонарного света синего.
Говорит: «Я пойду на вокзал —
я знаю, что я успею.
Может, правда еще успею».
В воздухе холод новокаиновый.
У нас в крови — привычка умирать
за Родину,
за Сталина,
за Путина —
как скажут.
Нам не нужно выбирать.
Нам лишь помыться, выходя на рать,
и к черту все, что чересчур запутано.
У нас в крови — привычка умирать.
У нас в крови — привычка уходить
от злых сомнений и от долгих провод.
На кухне спорить, и ругать, и пить,
забрать у норн свою живую нить
и перегрызть, как оголенный провод.
У нас в крови — привычка уходить.
У нас в крови зараза еще та,
неизлечимая, как ни пытайся.
И непроглядно злая нищета,