Не показывать свою глупость, наивность свою — ведь ты
так и не сумеешь отстоять их в мире.
Главное, чтобы дом был — и чтобы тепло было с ним.
Вот там, дорогая,
об этом
и поговорим.
ВСЕ НОРМАЛЬНО
Все нормально — это когда молчат, и в свинец уходят мои сигналы, радио шипит и пустует чат, — все нормально, просто слегка устала. Все нормально — это сползать по стене, к черту всех друзей и исповедальни, я молчу — и голоса больше нет. Правда, это, в общем, еще нормально.
А когда включается лязг и визг, и сирены воют, заслоны падают, ядовитый газ надо всем повис, аварийные системы по слуху царапают, это значит — кто-то сюда вошел, пересек границу воспоминаний, что порвал натянутый тонкий шелк, растекается кровь по открытой ране — все темнее, гуще и все багряней.
Не ходи, не думай, не вороши, вот тебе весна, вот тебе дорога, не касайся рваной чужой души. У меня нормально. Меня не трогай.
Ну, дорогая, что ты. Нет, не волнуйся, право.
Неужели никогда не видела под кожей провóдок?
Да, я обычный киборг. Да, с кучей справок.
Да, на учет в мастерскую я — раз в полгода.
Да, я когда-то был человеком — родился, вырос,
ну а потом — понимаешь, разбился насмерть.
Но оказалось, что смерть не страшнее, чем вирус,
даже не грипп, а, в общем, стандартный насморк.
В общем, меня заделали. Хочешь кофе?
Нет? Извини. На балкончик со мною выйдешь?
Нет, дорогая, речь не о катастрофе.
Смерть — это несколько больше, чем то, что видишь.
это когда ты прощаешься с чувством долга,
миром,
друзьями,
собой,
выходишь из тела...
В общем, подштопали. Шили, конечно, долго,
но в результате — видишь, практически целый.
Смерть, дорогая, не хуже, чем голод, войны
или серьезный ожог. Нынче все в порядке,
только они не смогли заделать пробоину,
там, на спине, где остро торчат лопатки.
Да, она там живет дырою подкожной,
лучше не трогай, не зацепи, не брызни,
просто — если коснешься неосторожно,
я ненадолго
опять
выпадаю из жизни.
В черное междувремя, где нет опоры,
там, где летишь, и не за что зацепиться,
только сплошные черные коридоры,
только летают голые злые птицы.
Нет, дорогая, ну что ты. Нет, я не спятил.
Просто — лучше не трогай. И лучше до гроба.
Ты понимаешь, на случай — я вшил взрыватель.
И, если что, дорогая, — на воздух оба.
Я сижу с водилой, из фуры видать далеко,
еще чуть-чуть — и будет тысяча километров,
придорожный кофе: две ложки сахара, молоко,
много ветра.
И не надо, понимаешь, не надо — бояться куда-нибудь не успеть,
или там на работу подниматься рано.
Скорость под сто двадцать, вокруг большущая степь,
— А поехали, —
говорит водитель, —
со мною до Казахстана?
И я пытаюсь вместить это все:
как медленно солнце вращается,
освещая закатным светом асфальт перед нами,
пытаюсь вместить, объять — а оно не вмещается
и навылет бьет из меня лучами.
Анна живет на девятом, ей нравится крепкий кофе и маленькие котята, ее место пусто и совершенно не свято. Она — одиночество с рыжими волосами и крепким рукопожатием, ненакрашенною улыбкою, с красным платьем, с цветами на подоконнике съемной квартиры, с кучей привязок к вещному миру, но дело обстоит так, что она есть воплощенная пустота.
От глухой тоски просыпается по утрам, у нее против сердца два ожога, да третий шрам, как от кривого зазубренного ножа. Она научилась жить так, чтоб он не мешал, научилась жить, по чуть-чуть дыша.
Анна умеет складывать верно слова, это немного из колдовства, если честно, она раньше даже умела летать, но теперь — говорю же, одна пустота.
Так она живет в непрерывистой тишине, так она лежит на глубоком дне, ровно два года она лежит. Но потом над нею свирель шуршит, это некий сказочник думает — дай позабавлюсь.
И над нею сказку свою ворожит.
Так постепенно расступается тишина, Анна поднимается со дна, ритмы складываются — забавно и долго.
Анна встречает волка.
Серая шкура, измазанная в крови, Анна думает — пожалуйста, останови, это же какой-то театр абсурда, дешевая пьеса, ну подумай, откуда тут волк — тут же нет никакого леса, тут девятый этаж, тут кодовый, блин, замок, давай я закрою глаза, и его тут не будет, ок?