и равнодушье желтого листа.
Мы вымрем и оставим мир китайцам —
у нас в крови зараза еще та.
Но можно — сомневаться, презирать
и не смиряться с ролью «кушать подано».
Но — время.
И закроется тетрадь.
И мы уходим завтра и вчера
за ежиков, за Сталина,
за Родину.
…У нас в крови — привычка умирать.
Листья тускнеют, небо слезится,
даже походка все одиноче.
Видишь — угасли, притихли лица,
осень, любимый, чего ты хочешь.
Пыль оседает ржавой порошей,
и на ступеньки, и на перила.
Славной жены тебе, мой хороший, —
чтобы любила и суп варила.
Встанет с утра — абрикосово — солнце,
Косточкой — новыми днями — беременно.
…Люди,
с которыми
мы расстаемся,
просто уходят
из нашего
времени.
Им — не взрослеть, не стареть, не жениться
в нашем, трехмерном, тугом измеренье.
Где-то ты спишь. И тебе на ресницы —
только твое —
оседает время.
Скоро засветит луны обмылок,
глянет в окно, и станет светлее.
…Просто любовь — это то, что было.
То,
о чем не жалеешь.
АТЛАНТИДА
Ребята, нам некуда отступать,
за нами лежит Атлантида,
и флаги ее шуршат, как кульки на ветру,
а значит, нам нужно держаться друг друга — видно,
иначе нас сразу и всех, не заметив, сотрут.
За нами лежит Атлантида, я слышу ее голос,
я помню там каждую улицу, стену, ров,
кудрявость ручьев на полях по-весеннему голых,
и классики на асфальте ее дворов.
Я знаю, что не бывают плохими люди,
я знаю, что мама — самая лучшая в мире.
Ребят, если мы отступим — ее не будет,
раздавят и выбросят к черту на все четыре.
Нас держит то, что мы помним ее тропинки,
ее тополиный пух, улетающий ввысь,
и рваные флаги, легкие, как паутинки,
шепчут, чтоб мы не подставились,
побереглись.
И вот мы выходим на бой все снова и снова,
как будто под кожу вшит одинаковый чип.
Мы спасем ее
от мормонов,
от бритоголовых,
и главное — от тех, кто всегда молчит.
За то, чтобы пах тихий вечер липой и чаем,
за то, чтобы было куда возвращаться домой.
Не нужно бояться, ребята.
Мы не проиграем,
покуда есть голос ее у нас за спиной.
Они встретились — я помню — в начале зимы,
у нее была дурацкая стрижка и бесформенный свитер.
голосок шелестящий такой, как сухой камыш,
и умение составлять стишки из случайных литер.
Их любили собаки, птицы и малыши,
они думали, что уж эти двое — вместе навеки
Ее словно толкало под руку — пиши, пиши,
ведь не дай тебе бог потерять хоть кусочек души,
что разлита здесь — в небе, воздухе, человеке.
И она была взволнованна и смешна,
и старалась не потерять с ним рядом ни вдоха.
Прижималась к их тропам растрепанная страна,
даже небо не било суровой ладонью Бога.
...Господи, что я такое — кусок стекла?
Гордая неулыбчивая амальгама?
Я не знаю, куда — но она ото всех ушла,
ей теперь на ее дороге светло и прямо.
Он ее вспоминает — Господи, не сердись! —
иногда он звонит мне, потому что я о ней помню,
но она смешна мне в своем стремлении ввысь
посреди захламленных комнат.
Их историю я могу рассказать друзьям,
потому что прекрасногрустно и поучительно,
вы хотели историю о любви — ну так получите, но
все равно ее путь неизбывно далек и прям.
И, конечно же, образ смят, избит и затаскан,
только, Господи, не говори мне, пожалуйста, ничего,
и что я — лишь печальная сказка,
я — красивая, грустная сказка,
сочиненная ей для него...
Да, этот мальчик моложе меня на год
он целуется мягко и улыбается нагло
черт его знает, где его южный город
вот потому-то мне глубоко до лампы
все его бывше-будущие девицы.
Он сжимает мое пространство кольцом на горле,
до полувдоха рассвета мягкие лапы
трогают форточку — видно, пора расходиться
Дрыхнут — кто на полу, а кто на кровати