холодно, мальчик закутал меня в одеяло
он говорит — зверек, ты ж рассыплешься, хватит,
что ж тебе вечно всего-то на свете мало?
он говорит — за два года сдохнешь, похоже,
многие пожалеют, и я вот тоже.
там за окном, начинается утренний ветер
выше взметает мусор, уносит к черту
желтыми листьями весь небосвод исчеркан
господи что мне такому ему ответить
горе-актриса пьющая после спектакля
вечная необходимость не быть одной
там за окном падает первая капля
первая капля над спящей еще страной.
в комнате оседающий запах дыма
в форточке ветер, и все это только начало
завтра наутро мне позвонит любимый
спросит: ну как отыграла?
Господи, я бреду, куда ты ведешь, я слепа и счастлива, все без меня решится. Вот наползает с облака серый дождь, черкают по небу долго осенние птицы. Вот золотистый каштанчик запрыгал вдаль, мимо прошла старушка, ребенок, собака. У меня есть светлое знание навсегда, и не стоит больше не спать по ночам и плакать. Господи, я ведь делаю, что должна,
пусть же случается так, как должно случиться — шумно смеется, спорит, живет страна — глупый ребенок под локтем твоим.
И птицы, ветер, летящий в небо, и свет листвы — все растворяется в вечной, как жизнь, дороге. Больше ни смерти, ни горечи — только высь, не принадлежащая местности и эпохе.
Все-то мы верили правде, но, знать, не той. Мы родились, когда не ходили в церкви, наша страна была усталой, седой, сигарета за сигаретою в пальцах цепких, нервные попытки омолодить лицо не скрывали морщин без числа, без меры. Это тоже было прекрасно — в конце концов, отобрав религию, нам оставляли веру. Должен быть кто-то, как вечен, как
все ветра — Бог ли, генсек, а впрочем, не так уж важно.
Господи, я иду.
Ты меня направь,
как направляет ребенок корабль бумажный.
Всей-то и цели в жизни — вот так брести, в прояснившееся небо голову запрокинув, горстку каштанов бездумно зажать в горсти — видишь, каким становится небо синим.
...Господи, дай мне ветер, страну и сына...
...Ну а что о ней скажешь — живет себе и живет, не сказать, чтобы добрая и не сказать, чтоб злая. Многовато курит в последнее время, вот; отправляет письма в Винницу и Николаев. И не то чтобы ждет ответа, но если он вдруг приходит — то она очень, конечно, рада.
По ночам она молча курит.
И строчек звон
бьет в виски изнутри,
как мертвый через ограду.
...Моя девочка, что ж так сердце дурное гупает?
Истери, спивайся, но вбей в подкорку одно —
ты только не пиши, моя девочка, не пиши, моя глупая,
выпей зеленого чаю, закрой окно.
Отключись от всех социальных сетей, обрежь
тянущийся в небеса сетевой кабель.
старым шарфом забей в грудине гулкую брешь,
перестань проверять башкой наличие грабель
на своем пути. Моя девочка, не пиши —
если что-то написано, этого не отменишь,
но течет строка, как течет алкоголь по вене,
и чужие судьбы уносят клочки души.
Клацает по иконке «Написать письмо». Выдыхает, глотает чай — не пошли бы к черту вы? Интернет-поэзия суть большое трюмо — нужно, чтобы видели себя, и притом отчетливо. Нужно, чтобы ярко, злободневно и чтоб цепляло, загонять себя до полного «не могу». Девочка сидит, закутавшись в одеяло, как большая птица, нахохлившись на снегу. Девочка лузер, ламер и инфоманка, и заряд исчерпан уже практически весь, но когда по улицам ее города двинут танки, девочка выйдет со стихами наперевес.
Лене Борозенцеву
Третий день не могу написать письмо, ну давай вот так, зарифмую, что
ли. За окном трамвая туманный смог, одинокий тополь облако колет. А
вчера была золотая осень, знаешь, даже не тучи, а облачата, в старом
парке запах прогретых сосен, запах дыма; лиственно и песчано. Знаешь,
вечер, и кучи пушистых листьев, можно навзничь упасть в них и видеть
небо, и глядеть на месяца мордочку лисью, словно бросили птицам ко-
рочку хлеба...
А сейчас темно, и трамвай трясется, полусонный кондуктор сидит уныло.
Вот таким октябрем, без тепла и солнца, вспоминаешь пристально все,
что было. Кажется напраснее и глупее, а сейчас — в тепло бы, да с ка-
пуччино...
Знаешь, Леня, а я вот жалеть не умею.
Не научили.
Выхожу из трамвая на остановку, продувает тоненькую ветровку, а у