Сквозь смерзшиеся веки горячо и радостно слепила река.
Он увидел белый океанский лайнер, который уносил человечество в голубую полынью неба. Немного обеспокоило то, что его оставили. Но, собственно, это было не так уж и важно. Важнее, что человечество все-таки сплотилось его идеей и, вырвавшись из душащих его проблем и опасностей, уносилось выполнять свое истинное предназначение, осознанное наконец-то им! Провожая людей Земли, он увидел, что там их встречает Ламбда. И то, что его многочисленные братья и сестры оказались под такой надежной, двойной защитой, успокоило его окончательно. Осознав, что он исполнил свой долг, он почувствовал такое наслаждение, такое высокое удовлетворение, какого он при жизни не знал.
Удалившись от Земли, корабль превратился в пульсирующее маленькое ярчайшее солнце, и тогда здесь с шелковым шорохом стало осыпаться небо.
Звук этот был из мира реальности. Ибо мороз, вопреки Фединому прогнозу, усилился, сверху мириадами разноцветно вспыхивающих блесток летела изморозь, наполняя пространство праздничным искрящимся светом. Сочащаяся с неба изморозь и рождала этот странный шелковый звук. Неподвижное черное туловище распятого умирающего лесника постепенно засыпалось веселой блесткой.
С усилением мороза началось льдообразование. В прозрачной воде неслись почти невидимые, студенистые волокна и сгустки, которые, наталкиваясь на рукава Фединого полушубка, тут же намораживали вокруг них молодой лед.
Ничего этого Федор Алексеевич не знал. Мысль его успокоилась. Немного тревожило, не забыли ли убывшие затаившихся среди гор его товарищей — лесников. Угасающим сознанием он держался за слово «лесники», как сквозь толщу дошел до воспоминания о каком-то ласковом испитом мужике, а потом догадался, что это его друг — лесник по имени Вася Авдюхин. Зацепившись за Авдюхина, он вытащил образы и других лесников: хромоногого человеконенавистника старика Пантелеева; Олеся и Диму, работающих вдвоем на один оклад, вяловатых, молочных, приехавших «подывиться» на горы парней; вежливого Павла Корниловича, бывшего работника министерства; правильного работягу Толю, молчаливого, надежного, преданного человека. Это был тот мир, который его оценивал и в котором он себя утверждал. Он почувствовал себя на месте, по-хозяйски обстоятельно и уверенно лишь после того, как кордон его был признан лучшим из всех, лишь после того, как дом его стал предметом восхищения и зависти, лишь после того, как его физическая сила, работоспособность, умение ходить по гольцам, ум, чувство собственного достоинства и скромность укоренились в головах лесников как образец и мерило. Из Феди он стал Федором, а затем, как уже было, Федором Алексеевичем. Он занял не первое, нет! Он занял надлежащее место. И если физику Красильщикову не зазорно было лопухнуться в горах, то лесник Федор Алексеевич Красильщиков себе этого позволить не мог.
Растревоженный этой смутной и, ему почудилось, опасной мыслью, умирающий увидел себя вмерзшим в лед. Увидел, как ходят с пешнями приехавшие выкалывать его лесники. Услышал, как, отворачиваясь и сморкаясь в снег, причитает шепотком Вася Авдюхин: «Эх, Федор Алексеевич, как же ты, друг? Елки-моталки!» Как таращатся издали Олесь и Дима. И как старик Пантелеев с хрустом отрывает с его спины примерзший рюкзак. Он представил, как, увидев вытрясенный из рюкзака топор, ахнет и пригорюнится Вася Авдюхин: «Топор... Елки-моталки, Федор Алексеевич, как же ты так опростоволосился, а?» А старик Пантелеев сплюнет и скажет ему: «Вот тебе и умный! А как коснулось, так и вышло — петух!»
Сознание висящего над рекой медленно вернулось к кошмарной реальности.
«Надо выбираться!» — понял он. И все в нем, успокоившемся, притерпевшемся и не испытывающем никаких неудобств, ужаснулось этому, вызванному пустячным уколом самолюбия, легкомысленному, обрекающему его на новые муки и бессмысленному — вот ведь что главное! — решению.
Пробиравшаяся по мышиной строчке гребнем каньона росомаха насторожилась и замерла. Ей сладко вспомнился пряный вкус падали, когда она увидела, как нависшая над водой, присыпанная блесткой и заросшая льдом до середины коряга вдруг шевельнулась. Росомаха зевнула от волнения и пошла вниз. Скрипя льдом, коряга с плеском вынула из воды передний сук и стала ударять себя по тому круглому, что у людей является головой. На круглом разлепился глаз, посмотрел на плес, на поднимающийся в гору, закиданный булыжниками снега лес, но увидел не это, а красный жар и сквозь него — вспыхивающее мириадами веселых искр пустое пространство.
Росомаха испугалась и села на снег, когда коряга, восстанавливая кровообращение, стала бить себя толстым суком с оголовником льда. Ее разочаровало, что вместо того, чтобы превращаться в мертвое, то, что возилось внизу, все больше превращалось в живое, скрипело, мычало и стонало. А длительная возня с ножом, печкой и топором так наскучила ей, что росомаха легла. Она снова вскочила, когда растущая из обрывчика, полумертвая, но тем не менее все время шевелящаяся коряга мучительно, со стоном извернулась, подняла топор и бессильно уронила его блеснувшим на солнце острием на куст тальника. Куст подкинул топор, и существо едва его в руке удержало. После второй такой же бессмысленной попытки до существа, видимо, дошло, что рисковать потерей топора нельзя. Хрипя, существо стало разворачиваться в другую сторону. Развернулось и стало перерубать свою торчащую из обрывчика ногу.
От пьянящего свежего запаха крови росомаха напряглась и, дрожа от нетерпения, стала отворачиваться и зевать. Но топор из руки существа внезапно вырвался и с железным лязгом ударился о гранит. Носик топора ударил как раз в защемившую ногу гранитную створку, она откололась, и стопа выпала на песок.
Длинными прыжками росомаха взвилась на гребень каньона и оттуда стала смотреть, как скрипящая льдом и сверкающая изморозью коряга, по-звериному кашляя, мотая торчащим из плеч куском льда, заползает в прозрачную глубину реки. Вот скрылась в воде, уносящей рыжие пятна крови, перерубленная наполовину нога, а за ней и другая — с розовой голой стопой.
То, что было некогда Федором Алексеевичем Красильщиковым, теперь представляло собой примитивное слепое и глухое чувствилище с заложенным в него инстинктом стремления к свободе. И этот инстинкт гнал его прочь от страшного места, заставляя с тупым, неотвратимым упорством уползать в гибельную безопасность реки. В нем не исчезла память о своем прошлом, но обе оставленные позади жизни ощущались им как-то общо: первая — как стремление к свободе для всех, вторая — как стремление к свободе для себя. Теперь оба эти стремления слились наконец в одно, и чтобы достичь этого, окончательного, надо было неотвратимо ползти вперед.
Он очнулся на середине реки и на последнем рубеже жизни, когда вода лизнула ему подбородок. Из всего прожитого к нему вернулось одно, самое ценное воспоминание. Он вспомнил растревожившее его, семнадцатилетнего, предчувствие своего будущего величия. И теперь, на середине играющей ртутным блеском реки, он понял, что пришло время этому предчувствию осуществиться. Он мутно огляделся, узнал плес, лес, щель каньона и с мерзлым скрипом стал разворачиваться головой к водопаду. Что-то подсказало ему, что надо идти по мелководью туда, и тогда предчувствие осуществится. Он смутно помнил дорогу вниз, где есть какой-то дом, какая-то женщина и какой-то ребенок. И если он доползет до них, то, может быть, они не испугаются и захотят ему помочь. С ледяным скрежетом он качнулся и, опираясь на колени и обмороженные руки, двинул свое тело вперед.
Вслед ему, сияя, смотрела конусообразная снеговая вершина, которая и сегодня венчает хребет Тур-Ула, что в переводе означает — Бычий хребет.