— Откуда здесь? — видя, что дело идет, и несколько подобрев, спросил он. И Пожарник напористо, словно обличая кого-то, стал кричать мужику, что они приехали сюда с его, то есть Славкиным, братом, который оставил их здесь, а сам поплыл проверять вентеря и сейчас должен за ними вернуться, да вот что-то не едет, завозился, черт, в темноте.
— Ну и ладно! — согласился мужик. Он внезапно сел в лодку и уехал, и, бросив обирать сетку, они замерли и прислушались к удаляющимся взбулькивающим гребкам.
— Вот те на!
— Может, еще приедет?
Однако мужик, точно, приехал. Снова тихо взбулькнули весла, показалось и прошло в темноте длинное черное. Лодка была теперь высоко завалена плетеными из прутьев мордами, только что вынутыми из воды.
— Одного могу взять, — сказал мужик. И точно: из-за этих бокастых двухметровых морд и одному-то умоститься было с трудом.
Лешка потупился от неловкости за мужика, предлагающего спасение одному из них, когда их двое. А Славка, наоборот, остренько вскинулся и несколько мгновений молча оценивал эвакуированного.
— Ты вот что... — Он покосился на мужика, который ходил вдоль кольев, складывая сетку. — Давай оставайся. Чего ты? Все равно бездарный, а?.. Ну, я пошел. — Он двумя руками как следует нахлобучил малахай, глянул под ноги — не забыл ли чего, и твердо пошел к лодке. Постоял у лодки и вернулся. — Айда-ка отойдем!
Лешка мертво отошел с ним за костер.
— Ты вот что... К концу будет — повесь шмотье вон на ту рогульку. — Славка кивнул в сторону смутно виднеющегося в отблесках костра раскоряченного деревца. — Видишь, че ношу?! — Мельком оглядев свою рванину, он враждебно вскинул глаза на белобрысого, не удержался, пощупал драп его тужурочки, посопел: — Дай прикину?
Оцепенев от ужаса перед миром, в котором он родился, не желая больше жить в нем, видеть его, Лешка неверными руками сорвал тужурку. И Пожарник, движением плеч скинув на траву свой обширный пиджак, ловко влез в тужурочку, застегнулся, покосился на вспыхнувшие огнем костра медные пуговицы, потопырил локти, сказал встревоженно:
— Под мышками жмет. — Махнул рукой. — Перешью пуговицы, верно? — Снял, бросил тужурку Лешке, подхватил свой пиджак, дернулся идти, но как-то итогово задержался, вопросительно посмотрел Лешке в глаза. — Не обижаешься?.. Ну смотри! Да ты сам прикинь, — сказал он просто, — отец на фронте, скоро брата возьмут. Выходит, что? Один я в семье мужик. Надо жить мне. Нет права у меня подыхать. А у тебя?.. Одна мать! Так ты ей, может, только обуза. Верно?.. Ну, вот так.
Уже отсеченный, уже как бы из небытия, Лешка безмолвно смотрел, как идет к лодке Пожарник, как деловито пробирается вдоль борта, прямо по ледяной мелкой воде, чтобы зашагнуть сразу на свое место, на корму, и как затем устраивается поудобней, елозя и запихивая ноги под морды. Умом понимая, что истекают последние минуты, когда еще можно завопить, что он же остается тут на смерть, что нет никакого брата с лодкой, наврал Пожарник и что он НЕ ХОЧЕТ, ему еще РАНО, — умом понимая, что это НАДО сделать, Лешка с каждой секундой осознавал все больше, что этого не сделает ни за что. Он чувствовал себя не то чтобы оскорбленным, но оскверненным. И была мстительная сладость в том, что скверна будет стерта не просто, а вместе с его собственной жизнью. Вскинув лицо и наполненные слезами глаза, он стоял неподвижно и не сразу увидел, что Пожарник опять зачем-то лезет из лодки и напрямик, через воду идет к нему.
— Ты вот что, — грубо сказал Пожарник. — Садись иди! — Он тоскливо смотрел мимо Лешки. — У тебя сестренку-то уже — ага! А у нас все-таки все еще живы... Я первый буду, верно?.. Ну, вот. — Он покосился на землю.
— Ну, че вы там? — сказал мужик, наваливая на корму сеть.
— На! Теплая. — Сорвав с головы, Пожарник сунул Лешке свой малахай. Бросил неприязненно: — Давай вали!
«Ты что?! Славка! Останемся вместе!» — ликующе крикнуло все в белобрысом, в то время как ноги споро несли его к спасительной лодке.
Он забрался на корму, на сеть, и замер, не желая видеть и видя смутно стоящую возле разваливающегося (уже подернутого синей ряской) костра похожую на огородное чучело фигуру с беловатой, обнаженной, голо обкорнанной «под ноль» головой и с холодным ужасом осязая зажатый в руках облезлый мех Пожарниковой ушанки.
Несколько звонких гребков — и все истаяло: остров, костер, Пожарник. Перед лицом громоздились мокрые, пахнущие ивовой горечью морды, со всех сторон перемещались звезды. Снегово и свободно пахнуло ветром; со стеклянным шорохом проплыла невидимая в темноте льдина; вдоль бортов напряженно журчало, и ах! какое обуяло Лешку ознобистое, дерзкое чувство свободы! Что еще надо? Ничего не надо. Лишь бы не загораживала от тебя эти звезды и эти льдины перспектива надвигающейся. смерти. Его так и подмывало сунуть быстро и как бы ненароком обжигающий Славкин малахай в воду и забыть, обронить из памяти погружающийся в воду разлива остров, смутно мелькнувшую напоследок фигуру Пожарника с оболваненной, как бы обглоданной головой.
Отчетливы стали мятые вздохи, шипение, утробные глухие стуки железа, свист пара, — жизнь надвигалась, жизнь!
Прошли мимо громадного, уходящего в небо борта, ткнулись в берег. Мужик, кряхтя, стал вытаскивать на берег морды, связывать их ощупью в гроздь. Лешка молча ему помог. Ненароком посмотрел на разлив. Но ничего не было видно. Просто — черная стена перед глазами. Он даже зажмурился, представив, как стоит там Пожарник один и молчит...
Ему захотелось убежать, забиться, чтобы никогда не нашли, спрятаться и не отвечать на вопросы. «Пожарник? А это кто такой?»
На бугре горела вынесенная из механического цеха стружка, и снизу видны были фигуры обступивших этот огонь пацанов. Подняться и постоять вот так вместе с ними, глядя на желто-синее странное пламя, а потом тихо сорваться, уйти домой, зарыться с головой в подушку.
Лешка спустился к лодке: весла были на месте. Сеть все так же темнела на узкой корме. Он столкнул лодку, упал, как это делал Пожарник, на нос, крабом побежал к веслам. Но лодку тотчас стукнуло о борт парохода.
— Куды? — заорал выскочивший к воде мужик.
Течение прижало лодку к железному борту, и Лешка бешено упирался в него двумя руками, стремясь выскочить на чистую воду. Он успел провести лодку почти вдоль всего корпуса, когда на него сверху, с темной палубы обрушился всей тяжестью разъяренный мужик. Лешка стал так кричать, что мужик опешил. А Лешка, чувствуя, что все его спасение в этом истерическом, душераздирающем крике, вложил в него тем не менее кое-какую информацию.
— Ну, буде надрываться-то, буде, — сказал мужик, уразумев, в чем дело. — Садись на весла, греби!
Лешка бестолково булькал веслами, а мужик подправлял лодку кормовиком.
— Так будешь чесаться, дык не успеем. Чай, уже затопляет.
Лешка со слезами, с остервенением тянул уходящие в глубину тяжелые весла.
— Хотеть-то мало, — спокойно сказал мужик. — Надо еще уметь.
— Тогда сядьте вы. Ну, пожалуйста! — закричал Лешка. — Ведь сносит же!..
— Друг-то твой? Ты его хочешь спасти?.. А ну, закидывай весла-то и — протяжно — тяни, тяни — р-раз!.. Ну! Уже ничего. А то я спасу — много ль тебе чести?.. Заноси дальше и — по самому верху — держи весла-то, раззява, — р-раз!
А ведь пошло. Сдернулась лодка-то! Заскользила! Пошла, набирая ход. Сама душа, казалось, освободилась, сама жизнь, казалось, переломилась, пошла на выход, к освобождению...
— Вишь, как: за один присест грести научился. И р-раз!
ВСЛЕД ЗА КУРУЛИНЫМ
аса через два закостеневшие от холода Пожарник и Лешка влезли в благодатную теплоту чердачной лестницы «большого дома». Застойно пахло выгребным гальюном, шахта которого находилась за дощатой стенкой. Ну да ничего — принюхались. Кодла, рассевшись в темноте на ступеньках, курила. Дали покурить и пришедшим. Шла травля о привидениях, оборотнях, покойниках. Слушали, затаивая дыхание. Лишь самосад потрескивал и на мгновение освещались скуластые лица притихших пацанов.
— Ну вот, один и залупился, — разлегшись выше всех на площадке, глухим голосом вещал Куруля. —«А мне, говорит, хоб што. Пойду, говорит, и на тот гроб сяду. А ты, говорит, смотри: схватит он меня или не схватит». Ладно. Сговорились. Другой-то: «Я, говорит, смотреть боюсь. А чтоб потом удостовериться, ты вгони в крышку гроба гвоздь». — «Ладно, вгоню». Пошел ночью. Молоток, гвоздь взял. Лес кладбищенский шумит, кресты белеют. Мандраж его бьет, но ничего, идет, посвистывает. Нашел гроб, сел, тут полночь, птица дурным голосом над головой крикнула. Тут ему так жутко стало, что бежать со всех ног захотелось. Но парень с гонором: как же так? Гвоздь вынул, да и ну забивать. А самому чудится, что из гроба руки гнилые к нему тянутся. Забил, хотел вскочить да бежать неоглядываясь, а не встать! — Куруля помолчал, наслаждаясь потрясенным вниманием. — Оказывается, он свой пиджак гвоздем присобачил к гробу.