Струями из брандспойтов их снесло внутрь, в наполненное паром и дымом просторное помещение склада, где бродил беспризорно, высовываясь из-за тюков и бочек, неуверенный слепой огонь. Из дыма показался катящий бочку Куруля.
— Тятя-Рязя-Астрахань! — захохотал он, завопил, увидев своих. И закашлялся от едкого дыма.
Бросились, подналегли совместно на бочку, бегом накатили на съезд и пустили вниз. Эх, до чего ж бодро, когда втроем!.. Гудит склад, сотрясается: неужто огонь его так трясет?! Слышно, как с треском пожирает голодное пламя что-то масляное, вкусное. Та-ак! Дым слоями, а мы голову ниже! Взялись, поднаперли! — И-и-р-раз! — Бочка за бочкой, кривляясь, скатываются по съезду.
— Так это в этих карбид, что ли? — И кашель душит.
— В этих, в этих!.. Давай молчи!
А вот баллоны — ну и тяжесть! Вот проклятье! .
— Давай, — посинев от натуги, хрипит Куруля.-— Тащи маненько, Лешка, тащи!
В проем ворот безостановочно били брандспойты; наши были мокры до нитки, одежда парила, жгла горячей влагой и паром. Огонь прожег защищавшую их перегородку и вывалился к ним багровым зверем. Стало нестерпимо. Лешка почувствовал сопровождающий дружеский пинок Курули, крик услышал: «Давай беги!» — и они с Федей оказались бегущими. Их нащупали и прикрыли брандспойты. Они влетели прямо в раскрытые руки директора завода Севостьянова.
— Вот зас...цы! — Он притиснул их к своему кителю. По впалым щекам его лились слезы. — Так там еще один остался? Ох, беда! Ох, беда!.. Погибнет — я тебя своей рукой расстреляю, сволочь! — бросился он к начальнику пожарной охраны, который, вытаращив обезумевшие бессмысленные глаза, лез с брандспойтом в огонь.
Внутри склада уже жадно трещало, и фигура Курули возникла на фоне пламени. В руках его была связка сапог. Он выпрямился и посмотрел на толпу.
— Прыгай! — завопили сотни глоток.
Куруля кинул вниз сапоги и поднял руку.
— Слава флотским и нам, чертям пароходским! — донесся из рева пожара его надтреснутый резкий голос. И все увидели, как он бросился по горящему съезду вниз.
Почти в ту же секунду внутри склада с ревом промчалось пламя, высунулось из окон, ухватилось за крышу и побежало по ней. В складе все было забито огнем. Кровля просела и вдруг со страшным треском ввалилась; вверх мощно, освобождение выбросился огонь. Курулю с двух сторон поймали брандспойты. Вдоль стены механического цеха, накрывшись общим мокрым брезентом, к выброшенным бочкам и баллонам подбирались пожарные и рабочие.
Лешка прислушался к странному звуку. Панически кричали, поднявшись в небо, тысячи живущих при затоне ворон.
И СНОВА ЛЫСЕНЬКИЙ
утру густо повалил снег и засыпал пожарище.
Курулю сняли с работы, а Федю с Лешкой с уроков — вызвали на допрос.
Не отвечая на робкие «Здрасте!», лысенький молча наблюдал, как они мнутся, не знают: стоять или сесть, а если сесть, то на какой стул. Директор завода, заложив руки за спину, стоял у окна, смотрел, как плотники закрывают пожарище — городят вдоль улицы высокий забор.
— Да садитесь же! — не выдержав, досадливо сказал Севостьянов и стал ходить вдоль стены своего кабинета, хмуро глядя перед собой.
— Вы бы тоже присели, Александр Александрович, — без выражения сказал лысенький.
Директор резко остановился.
— Это вы мне?!
— Ну кому же еще?! — бесцветно сказал лысенький. Был он уже не в гимнастерке, как в первый раз, когда допрашивал Лешкину мать, а в синем суконном кителе с погонами капитана, в галифе, хромовых сапогах и с пистолетом в новенькой кобуре. И не лысенький вовсе, как оказалось, а просто с глубокими залысинами над чистым детским лбом и светлыми, тоже детскими какими-то волосиками, образующими как бы легкий светлый дым над его головой. Лицо у него было мальчишечье, слегка обрюзгшее, с симпатично задранным девичьим носиком и с таким же аккуратным свежим маковым ртом. Он походил на потрепанного жизнью мальчишку, который вдруг ощутил сильнейшую тоску или страх и старается это скрыть за бесцветностью тона и слов.
Директор сел сбоку своего стола, с другой стороны которого, заложив ногу на ногу и покачивая хромовым сапогом, сидел лысенький, а директорское кресло стояло так пусто и многозначительно, что даже как бы физически ощущалось, что над всеми ними, и над нашими пацанами, и над Севостьяновым, и над лысеньким, есть кто-то общий, давящий, невыразимо большой. Лешка впервые был в директорском кабинете и с любопытством огляделся. Ему понравилась торжественная пустота и покрашенный шаровой краской сейф, и большой портрет Сталина с золотыми звездами генералиссимуса на погонах, как бы сходящего по ковровой дорожке, с трубкой в согнутой руке, откуда-то с высоты.
— Значит, герои... а? — Лысенький неторопливо осматривал их, сидящих рядком на стульях у двери: Лешку в расстегнутом, пепельном от старости ватнике, под которым виднелся выписанный матерью на заводе китель; Федю Красильщикова — тоже в ватнике и в огромных серых подшитых валенках; Курулю в коробящемся после сушки и прожженном во многих местах полушубке. Лысенький особенно пристально всмотрелся в странную, сутулую, как бы приготовившуюся прыгнуть и поймать мышь, фигуру Курули, задержался взглядом на его новеньких, не обношенных, еще стоящих трубами кирзовых сапогах. — Ты-то сам как считаешь, Курулин: ты — герой?
— Ну?.. — настороженно сказал Куруля. — А чего? — Подняв старушечье лицо, он склонил голову набок, посмотрел на следователя, словно бы в перископ, и снова уставился в крашеный пол.
— «А чего»... — Лысенький поднял белую бровь и снова как бы с недоумением посмотрел на новые Курулины сапоги. — Не промокают?
— Не... — настороженно ответил Куруля. Он поднял глаза, рыскнул взглядом по кабинету и покосился на дверь.
— Где ж ты их взял, такие новые? — покачивая сапогом, поинтересовался лысенький.
— Где я их взял!.. — как бы с презрением отбрил Куруля. — Выдают же их у нас на заводе!
Склонив набок обрюзгшее мальчишеское лицо, лысенький все с тем же недоумением смотрел на Курулины сапоги.
— Да когда же их выдавали?
— Когда!.. — с презрением усмехнулся Куруля.
— А все же?
— Тогда и выдавали, когда выдавали! — отрезал Куруля.
— Пол года назад. Так?
— А я разве отрицаю?!
— Носишь, носишь. И до сих пор новые... А?.. Где взял сапоги, Курулин?
— Ну, е-мое! — усмехнулся Куруля.
— Снимай сапоги... Ну, снимай!
Лысенький встал и стоял, засунув руки в карманы галифе, наблюдая, как Куруля стаскивает сапоги. Дождался и снова сел.
Без сапог Куруля оказался как бы обезоруженным. Уже нечего было и думать в случае чего мотануть. Куда без сапог? Людей смешить? Не-т!.. Куруля вольготно сел, развалился на стуле, задрав на колено левой ноги голую ступню правой и нагло повесив на нее шерстяную портянку.
Лысенький удовлетворенно прищурился. И даже слегка развел руками: вот, дескать, как быстро все разъяснилось. Тут и вопросы излишне уже задавать!.. Он раскрыл свой аккуратный ротик, чтобы сказать нечто окончательное, но директор завода опередил его. Как бы не желая не только вмешиваться, но и видеть происходящее, он, отвернувшись, навалившись подмышкой на спинку стула, смотрел в окно, на разверзшийся после пожара заводской двор с анфиладой стоящих один за другим закопченных, столетней давности, гремящих и шипящих цехов. А тут резко обратил к Куруле лошадиное, длинное, свернутое в морщины лицо.
— А ну, мотай отсюда! — загремел он своим вольным, привыкшим перекрывать шумы производства и крики толпы голосом. — Брысь!
Куруля молниеносно вскочил, схватил сапоги.
— Стоп, стоп, стоп! — поднял ладонь и улыбнулся лысенький. — Сгорел склад, так? Ты видел?