За последние тридцать лет странно помолодевший, оживившийся, одевающийся ныне с шармом, с некоторым намеком на легкомысленность, фривольность, улыбочку, что выражалось в артистической небрежности, с которой он носил привозимые из заграничных командировок костюмы, в неуловимо модных галстуках, в туфлях с намеком на высокий каблук, в каких-то все более новых, все время меняемых часах, платочках, очках — то необыкновенно массивных, то необыкновенно больших, — Курулин просто не узнал бы в этом высоком сухом седовласом красавце военного директора с окаменевшим и как бы зарывшимся в складки лицом. Теперь подвижное лицо Александра Александровича имело великолепный красноватый тон, благородство которого подчеркивали обрамляющие лицо седые легкие кудри, а также черные короткие, похожие на мохнатых гусениц, брови, взлетающие, когда Севостьянов смеялся. У него был вид человека, который обнаружил, что жизнь — праздник.
У него был вид человека, который понял, что соль не только в том, чтобы делать, а в том, чтобы делать с изяществом и веселящей душу искусностью, делать красиво и с шармом, превращая каждое действо в маленький, элегантный спектакль.
Явился Курулин в Москву без вызова и как бы даже без надобности, в кабинет к Севостьянову не пошел, а подкараулил Александра Александровича в министерском буфете, ибо это было не так уж и трудно: у Севостьянова была какая-то, вроде диабета, болезнь, из-за которой он вынужден был часто и весьма регулярно есть.
Движением взлетевших черных бровей выразив при виде Курулина удивление, сомнение, вопрос и приязнь, Александр Александрович сплавил все эти выражения в одно общее — выражение симпатии, мимоходом спросил, что на сей раз собирается Курулин урвать у министерства, неодобрительно покосился на подсунутый ему на блюдечке творожок, быстро и хищно съел его, вскинул худощавое длинное лицо с несколько уже дряблыми, посеченными старостью щеками, свилеватым крупным нервным носом и мефистофельскими длинными губами.
— Ну-с, затон, я полагаю, процветает? — Он улыбнулся.
— Скорее ветшает, — с вопросительной интонацией сказал Курулин. Не выдержал, поморщился и добавил с болью: — Ведь какой был затон?! Куда все делось?.. Спим ведь, спим, спим!
Александр Александрович, не любивший, чтобы ему говорили очевидное, да к тому же еще и неприятное, как-то особенно гулко хэкнул и сверху, искоса посмотрел на Курулина голубым выцветшим глазом.
— Все, кто побашковитее, попроворнее, поактивнее, продают дома — уезжают, — положив сухие страшные кулаки на скатерть и опустив глаза, сумрачно добавил Курулин. — Да и как не уезжать? Что еще делать? Ведь не живем — доживаем. Расхлябанность. Безразличие. Водку хлещут со скуки. Но кто, как не мы, Александр Александрович, ответственны за то, что считавшийся жемчужиной Волги, гордостью Волги, поселок хиреет прямо на глазах?! Имеем ли мы право безразлично наблюдать за происходящим, не пытаясь даже...
— Э-э-э... — Александр Александрович еще выше и уязвленнее вскинул лицо, прочистил горло каким-то длинным скрипучим звуком. — Василий Павлович, голубчик, вы же директор вот этого самого... э-э-э... завода! Тогда, очевидно, именно вас нужно спросить, почему... — Склонив голову, он вновь издал свой длинный режущий звук, снова направил на Курулина жидкую голубизну глаз и зычно удивился: — А-а?! — Приблизив крупно и хищно вырезанные ноздри, он как бы даже принюхался к бывшему оборванцу, хулигану и, в какой-то степени... э-э-э... вору, невольно уронил взгляд и покосился под стол, как бы намереваясь увидеть те казенные кирзовые сапоги, в которых этот дерзкий парень выскочил из пожара... — Когда я был директором Воскресенского завода, то... э-э-э... — Александр Александрович вопросительно посмотрел на Курулина, — мне и в голову не могло прийти ставить в министерстве такие... гхм! вопросы: скучно вам стало... Так развлекитесь... A-а?.. Ха-ха! — Он обнажил обтянутые понизу тонкой золотой полоской верхние зубы.
Курулин помедлил.
— Пропадает затон.
Александр Александрович в некоторой растерянности посмотрел на костистое, резкое, с черными бесстрашными глазами лицо Курулина, над большим твердым ртом которого торчали двумя длинными черными щетками коротко подстриженные жесткие, как проволока, усы. Это смуглое, жесткое лицо внушало опаску, и Севостьянов, внутренним усилием превозмогши себя, со своей обычной стремительной веселостью сказал:
— Однако — и это было всего лишь месяца три назад — заместитель министра Севостьянов... э-э-э... Александр Александрович специально выезжал в Воскресенский затон, чтобы посмотреть, как идут дела у его... э-э-э... протеже, некоего Курулина... гхм! Василия Павловича. И этот самый... ха-ха!.. Севостьянов вынужден был доложить на коллегии, что назначение директором завода Курулина дало... э-э-э... поразительный результат. — Александр Александрович с изумлением посмотрел на Курулина, принял принесенную ему чашечку кофе. — Наведен порядок в поселке и на заводе. Злоупотребляющие напитками понижены... э-э... в должностях. Озеленение повсеместное. Заложены четыре пятиэтажных современных дома... И своими силами — вот что важно!.. Где-то раздобыл асфальто-бетонный узел! Взял да и отгрохал свой кирпичный завод! Каково? — Севостьянов покосился на свой стынущий кофе. — Я просто вынужден был рекомендовать наградить Воскресенский завод переходящим Красным знаменем... гхм! за минувший квартал. И персональной премией поощрить директора. Он не оставил нам других вариантов! — Александр Александрович сверкнул многозначительной золотой улыбкой и схватился за кофе.
— Люди ищут не только «где» проживать, но и «ради чего» проживать, — сказал Курулин. — И вот этого самого «ради чего» в Воскресенском затоне нет. Не стало!.. Вспомните, как в войну, когда вы...
— Как в войну, я знаю, — сказал Севостьянов. Он улыбнулся своей яркой улыбкой. — Но теперь-то, слава богу, мир. Чего вам не хватает?
— Чтобы общество жило, а не гнило, нужна плодотворная идея.
— Строительство коммунизма вам подходит?
— Строительство коммунизма нам подходит. Я и прошу: позвольте и нам участвовать в его строительстве!
— Голубчик! Василий Павлович! — неуловимо быстро поморщившись, воскликнул Севостьянов. — Мне, право, неловко вам говорить об этом, но... — Он сдержал себя и хмыкнул. — Давайте быть проще! — Он блеснул золотом зубов.
— Воскресенский затон не имеет цели, перспективы, будущего... куда же проще?!
— А если еще проще?
— Заказа! — глухо сказал Курулин. — Такого же нужного стране, как наши канонерские лодки, бронекатера в годы войны.
— Вы что же, снова о «Мираже»?! — не поверил своим ушам Севостьянов.
— Да.
Севостьянов издал свой скребущий звук и повернулся к дверям. Снисходительный по натуре, беспардонности он не терпел. Ведь уже было с полгода тому назад — поддался он курулинскому напору, попробовал публично сопрячь «Мираж» и Воскресенский затон. И ничего, кроме укола самолюбию, не достиг. Заказ, как и следовало ожидать, отдали на крупнейший и известнейший судостроительный завод, а не привыкший к конфузам Александр Александрович с тех пор испытывал странное чувство неприязни к себе и оскорбленности, когда снова слышал о «Мираже». И возвращение к этой теме было со стороны Курулина, разумеется, актом совершенной бестактности. Одним глотком допив кофе, Севостьянов хлопнул ладонью по столу и стремительно поднялся.
— Год прошел, а у них конь не валялся, — вскочив, в спину Александру Александровичу быстро сказал Курулин. — «Мираж» даже не заложен. Я по пути в Москву заехал к Быстрову. (Быстров Петр Петрович был генеральным директором того самого известнейшего завода, которому был отдан «Мираж».) Он готов передать этот заказ мне.