— А я уж было подумал, что тебе своей власти показалось мало, присвоил еще и милицейскую.
Узлы морщин, как пулевые вмятины, впились ему под скулы. Но он тут же взял себя в руки, одним внутренним движением сбросил судорогу гнева, с язвительным выражением подергал меня за отворот ватника.
— Ух, Лешка ты, Лешка! Так и напрашиваешься, чтобы я тебе объяснил! — Он сдернул с лица скабрезность. — Это одна из моих идей, понимаешь?! И я, не претендуя на масштабы страны и даже района, поставил эксперимент в масштабе поселка. И эксперимент дал результат, который есть материалистическое отражение конкретного идеала, его мера. Вник? Это я демонстрирую тебе свой внутренний мир. — Он с ухмылкой подергал меня за ватник. — А то ты все изображаешь меня как-то поверхностно. Каким-то Кощеем бессмертным, а? Так вот, — сказал он въедливо. — Результат стопроцентный. В Америке безудержный рост преступности, в Воскресенском затоне ее снижение — до нуля, до абсолютного идеала. Какой должна быть твоя реакция? Полнокровной! Удивление, восхищение, вопрос: «Василий Павлович, как же вам так удалось?!» На что я тебе, внушительно подумав, отвечу: «Все меряется результатом. А результат, дорогой Алексей Владимирович, — это зрелая идея плюс бестрепетное ее воплощение. Поскольку результат пред вами, вы можете уже самостоятельно оценить его предпосылки, то есть способность директора завода Курулина решать тот или иной конкретный вопрос».
Он посмотрел вдоль табора, поскучнел лицом, взял лопату и начал вторую яму.
— Сидящие в котловане уважаемые люди — это ведь тоже результат?
Он разогнулся, взглянул на меня, прищурившись, и с силой воткнул лопату в отвал.
— Если они «уважаемые», почему они там сидят? Почему не вылезут?.. Значит, чувствуют, что не больно-то они уважаемые. A-а?.. И кстати, хоть один из этих «уважаемых» в мой адрес неодобрение высказал?
— Один высказал.
— Филимонов? Черт с ним! А почему? Почему никто из этих «уважаемых», как ты утверждаешь, людей не пожаловался? Не попросил тебя вмешаться?.. Вот тебе, Леша, задачка на сообразительность. Приучайся думать самостоятельно! — Он ухмыльнулся, взялся за лопату, но не выдержал и снова праздно вонзил ее в глину. — Ты же, Леша, поселковый парень! Почему тебя люди читают? Потому что у тебя мною воспитанное, крупное отношение к жизни! — Усы его вздернулись, а затем опустились. — Представь, дают тебе выговор. Ну что тебе выговор? Пощечина, которую тебе влепил кто-то, которому ты ответить не можешь. Увидел этот «кто-то», что «уважаемый» человек делает не так, подошел, огрел тебя и ушел. Оскорбительно? Да. Пользы? Ноль. А человек делает «не так», может быть, потому, что прикипел штанами к креслу, растворился в деле, не видит его со стороны, как наш уважаемый начальник планово-экономического отдела Поймалов, который своими цифрами не анализ беспощадный дает, а наоборот — замазывает картину, наводит лоск благополучия на наши тревожные дела. Вот он тебе «уважаемый»! Прежних директоров он устраивал, а меня от него тошнит, не хочу я, Леша, вранья. Так пусть теперь, когда я все ему в глаза объяснил, отсидит свое вранье в котловане, подышит кислородом, поглотает солнышко и осмыслит то, что я ему сказал!
— А кто за него в конторе работает?
— Он же сам и работает. Шесть часов в котловане, а затем — в контору. И вот тебе еще одна задачка для самостоятельного размышления, Леша. Почему не страдает дело? Почему ту же самую работу, на которую ему, якобы, дня не хватало, он теперь делает за два часа? Почему раньше он считал необходимым хоть пятнадцать минут, но пересидеть рабочее время и выйти зеленым и озабоченным? А теперь плюет на это и выходит вместе со всеми, и не считает нужным иметь зеленый вид.
— Да, Василий Павлович, с тобою, я вижу, жить не скучно.
Курулин скорбно засмеялся.
— Ах, Лешка ты, Лешка! — Он обнял меня за плечи одной рукой.
Отрядами, под барабан к нашим холмам двигались школьники. Их было тоже, наверное, человек пятьсот.
— А впрочем, я рад, что ты приехал! — со странным выражением обронил Курулин.
4
Секретарь парткома Егоров оказался лет сорока, тихим, вежливым, внимательным человеком. У него было приятное, круглое, мягкое лицо, задумчивые карие глаза и полные губы, обнесенные морщинками скорби. На нем было как бы даже написано, что он хороший человек.
— А вы меня не узнаете, — не выдержал он посреди разговора. И помолчал со смущенной улыбкой, давая мне себя разглядеть.
Я сокрушенно покачал головой.
— Вы мне жизнь спасли, — сказал он. — Я был маленький, тонул, а вы бросились и вытащили меня на берег... Неужели не помните? — Он смотрел на меня испытующе, как бы желая понять, по какой причине я не хочу признаваться. — А мне врезалось в память! Солнце, вода слепит... Вы меня выбросили на берег, как кутенка, сказали другу что-то вроде: «Ладно, на ходу обсохну!» — и пошли с ним дальше. Даже не оглянулись. Только от пережитого я не разглядел, с кем вы были. Может быть, с Василием Павловичем?
— Это кто?
— Курулин.
— А-а.
На румяном лице Егорова появилась некоторая растерянность. Видимо, он полагал, что и я, как он, храню в памяти этот потрясший его и случайный для меня эпизод. С некоторой заминкой, но чем дальше, тем свободнее, он стал отчитываться передо мной в своей жизни — как учился, женился, плавал на сухогрузе, стал капитаном. Тихо, скромно, подробно он давал мне полный отчет, как вернувшемуся после тридцатилетней отлучки отцу. Поведал, как случился инсульт и как он ушел на береговую работу, провидя покой, доживание среди подсолнухов и тишины. Он сказал, что, лежа с инсультом, испугался, что так и не увидит меня и не развернет передо мною картину жизни, которую, якобы, я ему подарил.
Мне было нестерпимо — словно перепутали меня с другим, с дорогим. А я молчу, соглашаюсь. Я и в самом деле вспомнил мазут у берега, полузатопленную лодку, по борту которой я пробежал, чтобы прыгнуть в воду уже за границей мазута, и уходящее в глубину лицо. Не просто выловить пацана, а продемонстрировать: вот как это делается! вот на чем в то время была замешена моя, с позволения сказать, жертвенность. Выбросить мальчишку на берег, принять из рук Курули оставленный ему на сохранение горящий чинарик и двинуться дальше, продолжая прерванный пустячным происшествием разговор, — так этот потрясший Егорова акт выглядел в действительности, и мне ни к чему было о нем вспоминать.
Мы прошли территорией завода и вышли к каравану. Запах мокрого железа, краски, дизельных выхлопов, осенней воды превратил меня в проснувшееся чувствилище, а потом я увидел трехкилометровый, похожий на толстую белую запятую, залив, среди зеркала которого стояли на якорях «Волго-Балты». Их белые туши вздымались и над причалами. Несколько судов, задрав винты, стояли на берегу.
Мы шли мимо высоких бортов. Корабли готовились к зимней навигации. Им предстояло идти в Средиземное море. Не бухали, как бывало, кувалды. Из машинных отделений доносились редкие стуки. Высоко над нами, навалившись грудью на борт, мирно покуривал одетый в меховую куртку и зимнюю шапку вахтенный. С борта «Волго-Балта» сносили по колеблющемуся длинному трапу мешки и коробки. У Егорова страдальчески обсеклись уголки губ. Я взглянул, что его так расстроило. Этикетки возвещали, что в коробках прибыли макароны, а в мешках — сахар.
— «Волго-Балтом» продукты завозим, — помолчав, сказал Егоров. — На телеге можно бы увезти, а мы гоняем такое судно. А почему? Рейдовый буксир в аренду отдали. С весны работает в Красноборском затоне.
— Натуральный обмен?
— Как в средневековье, — кивнул Егоров. — Материально-техническое обеспечение «Миража» ушло совсем на другой завод, к Быстрову. И только сейчас, когда «Мираж» готов, они собираются начать передачу материалов на его строительство. Так что, сделали из ничего, — сказал Егоров. — В обмен на аренду буксира красноборский директор дал нам необходимые лебедки. А Челны в обмен на десяток самых квалифицированных наших сварщиков прислали нам отделочный материал. А Звенига в обмен на кирпич дала нам, и то с возвратом, корпусную сталь. А Ленинград сделал нам манипулятор — я еще не могу понять, в обмен на что!.. Нам дали все. Только что после этого у нас осталось?