Написали разоблачительные письма и пошли в чалок. «Вот до чего докатились — сами себе противны стали, — сказал старик Курулин. — Как придет настоящий директор, первое, что ему надо бы сделать: нас, сволочей, расстрелять. Ничего в нас не осталось, кроме злобы. Только картину портим».
Создателя ворот отозвали, и в затоне появился новый директор — куда уж как свой! — Курулин. Старик Курулин по поводу этого назначения почему-то рассвирепел: «Какой он к черту хозяин?! Он и своим-то хозяйством сроду не интересовался».
Осмотревшись в затоне, сын пришел к отцу, положил на стол пачку писем, придвинул:
— Ну-ка, прочти!
Старик надел очки, стал читать.
— Это что такое? — отложив письма, посмотрел он поверх очков на сына.
— Это ответы на мои письма тех молодых, грамотных и энергичных мужиков, что уехали когда-то из затона, — усмехнулся новый директор. — Видишь, как встрепенулись!.. Каждый третий на мой запрос откликнулся. А ведь кто?.. В самом соку, образованные люди — инженеры! Даже электронщиков двое... а? И готовы вернуться! Зов крови? Это же будет совсем другой затон!
— Ты их пошто обманываешь?! — ахнул старик. — Электронщики... Че они здесь делать-то будут? Где жить? Квартиры в городах бросят и углы тут, что ли, снимать приедут? Чего ради? Чтобы на судоремонте железяки ворочать?.. Ты давай вот что: напиши всем назад, чтобы сидели и не шевелились там, Васька!.. В затоне и радость-то одна, что дети у всех разъехались да выучились, да живут ныне по-человечески. А ты их удумал — собрать сюда?.. Умный!
— Чем займу — думаю, — сказал Курулин-младший. — А где поселю? Вот здесь. — Он раскатал принесенный ватман с генпланом нового поселка: особняки, свободно виляющие желтые дорожки, балконы и мансарды, купы дубов и кленов, набережная, парк, черепичные крыши. А по холмам — березовая грива.
— А ведь тебя за серьезного человека встретили, — чуть не заплакал старик.
— А я серьезный и есть, — сказал сын. — К Солодову ходил, — сообщил он буднично. — Он ведь в свое время строил кирпичные заводы... На колени бы встал: нам бы он построил кирпичный завод.
— Чего ж не встал?
— Встал.
— А он?
— Отказался.
— Ты что же делаешь, Вася? Не успел осмотреться, а уж всем себя дураком показал!
— Ну и что? Неважно.
— Это как так неважно! Какое ж к тебе уважение будет?
— Солодов-то в конце концов согласился.
— Да ну тебя!
— Точно. Он еще могучий мужик. Конечно, ему что-то хочется сделать. А если такое? — Курулин снова развернул ватман. — Заложить основу такого городка... На колени встал — не помогло, а генплан показал — согласился.
— Во удача-то! — опомнившись, закричал старик. — Солодов согласился!.. Да это все, что ли, потребное, чтобы ты мог отгрохать кирпичный завод?!
Курулин-младший бережно и с наслаждением вынул из черной папочки казенного начертания бумагу.
— Вот официальное уведомление о включении объекта «Кирпичный завод» в титул и об открытии финансирования на этот объект. — Он подождал, когда отец ознакомится с этой бумагой и протянул следующую. — Вот подтверждение отправки в наш адрес установки для приготовления холодного асфальта. Вот уведомление о включении в план изыскательских работ оценки залежей песка, камня и извести на месте бывших карьеров за Красным Устьем. Там построим печи обжига извести и дробильно-сортировочный узел для получения строительного гравия. За кирпичным заводом развернем полигон, а затем и завод железобетонных изделий. Два модуля этого завода — вот подтверждение! — нам уже в этой пятилетке дают! А вот выписка из постановления обкома партии. Решено поддержать мою просьбу о создании на заводе сельскохозяйственного цеха... Вот перечень техники, подписанный нам на следующий год: башенный кран, автокраны — два, самосвалы — семь, бортовые машины — три, асфальтоукладчик — один, каток — один, грейдер — один, бульдозеры — три...
— Да кого ж ты на бульдозер этот посадишь?! —-ополоумел старик.^ Меня, что ли?.. Мы мостки вдоль домов починить не можем — некому! А ты?.. Навыпрашивал всякого! Гноить будешь? Вот смеху-то... Ну, Васька! — испугался отец.
Новый директор безучастно взглянул на отщелкивающие время ходики.
— Пустой ты, я смотрю, человек.
Курулин-старший от таких неожиданных слов потерял дар речи.
— Не нравится вам теперешняя затонская жизнь, злобствуете, жалобы пишете — так давайте создадим новую. Вас достойную!.. Или для дела вы уже не годны?
— Ты чего от меня хочешь? — вышел из себя старик.
— Вы чего прежних директоров шпыняли? Вы чего ждали?.. Своего? За вашу общую жизнь болеющего? Который бы пришел и сделал?.. Так я пришел. Ты меня не узнал? А это я, я! И говорю вам: вставайте и сделаем! Все равно кроме вас и меня делать некому. Освободите мне молодежь, становитесь к станкам: вас же, таких, как ты, больше половины населения поселка! Мастера какие, а?.. И к тебе я пришел, главному здешнему злопыхателю, потому что — ты пойдешь, и все твои за тобою пойдут. Вы же в самом, можно сказать, расцвете, а загнали себя в огороды...
— Мы загнали?.. Нас загнали!—крикнул старик.
— Вот какой я подвиг предлагаю тебе, отец. Ничего другого для тебя не предвидится. Можешь, конечно, сидеть здесь, слушать, как ходики стригут твое пустое время, а можешь под конец жизни сделать больше, чем в войну сделал, — основать новый Воскресенский затон.
Старик Курулин вырвал у меня журнал и хлопнул им по столу.
— Я душу ему, поганцу, продал! Людей за ним потащил. А он меня, как собаку, выгнал... Сын родной!.. Какое право имею я жить?.. Не хочу! Не могу! — Он движением руки как бы смахнул нас с Егоровым. — Все! Уходите!
— Так ты же сам, Павел Васильевич, ни в чем не соглашался с директором! — краснея и оглядываясь на меня, закричал Егоров. — Что же с тобой было делать, если ты, председатель завкома, всему, как бревно, лежал поперек?! И ведь не директор, а твои, твои все и проголосовали, как один, за вывод тебя из членов завкома!.. Члены же завкома его из завкома и вывели! — весь красный, развел руками и обернулся ко мне Егоров.
— А ведь ты неплохой капитан был, Егоров, — с порога сказал старик. Без раздражения, но с каким-то, я бы сказал, раздумчивым удивлением он посмотрел на мою лежащую посреди стола шляпу, окинул взглядом меня самого и вышел.
И сразу тесно стало в чужом доме и тошно.
Он меня видел все тем же Лешкой, которому, оторвав от своих детей, дал весной 1942 года белый спасительный кус зайчатины, жидкого мыла, которого учил калить и отбивать крючки, катать в сковороде дробь, подшивать валенки, распаривать и гнуть лыжи, плести из тальника морды, выживать во всех случаях жизни и быть тем более самостоятельным и твердым, чем опаснее положение, или, как теперь мы говорим, ситуация. И вот удивился, вдруг прозрев и увидев незнакомого ему человека, от которого еще неизвестно чего ожидать.
— «На ловкачестве хорошую жизнь не построишь!» — только и твердил все время. Председатель завкома! — морщась, сказал Егоров. — Не хочет видеть, что не ловкачи мы, а из каждого тупика ищем и находим выход. А он, ну как пень, уперся, и что бы, какое бы решение директора ни утверждали, он против! — Егоров нервно походил по крашеным половицам, сел и посидел молча, опустив в ладони лицо. — Вот чем я занимаюсь! — сказал он, подняв голову. — Я штатный толкователь действий нашего директора, который не может мне их предварительно объяснить! Потому что он импровизатор. Он импровизирует, действуя. А я импровизирую, объясняя его действия!.. В пять утра просыпаюсь от гнета. Зачем я сошел на берег?... Нет, — сказал Егоров, вставая, — надо возвращаться на пароход!