Ее близкие зеленоватые глаза смотрели на меня не мигая.
— Катя!..
— Может, у тебя денег нет до Москвы доехать? Так я тебе дам, у меня есть.
— Катя!!!
Катя досадливо закусила губу. Потом сочно расхохоталась. Села на ручку моего кресла и, навалясь горячей мякотью своего тела, поерошила мои волосы и обняла меня.
— Плачь да делай, Лешенька, ежели ты действительно друг, — сказала она, насильственно улыбаясь.
В таком несколько двусмысленном положении и застал нас Курулин. Я почувствовал, что взъерошен и что красен, как рак.
4
— Вот он где! — сказал Курулин, остолбенев.
Нахмурившись, опустив голову, тяжело, как уставшая лошадь, он прошел к длинному торжественному столу и сел в торце его, положив худые черные руки на импортный глянец. Понурившись, он посидел так — словно именинник, к которому не пришел ни один гость. Его ссутулившаяся фигура в повседневном хлопчатобумажном синем форменном кителе с окислившимися, сроду не чищенными пуговицами только портила дорогой антураж.
— Поставь чай, — сказал он Кате.
Свесив кудри, он подождал, когда она уйдет. Затем понаблюдал, как я поправляю галстук.
— Значит, я зло в шкуре добра?
— Ладно, — сказал я. — Пойду!
Я прошел коридором, снял с вешалки пальто и шляпу и вышел на веранду, где Катя совала щепки в подарочного вида сияющий самовар.
— Плевал он на нашу с тобой любовь! — сказала она, плача от дыма. — А ну, поставь-ка на стол!
Я бросил вещи на диванчик и поднял самовар на круглый, накрытый льняной скатертью стол.
— Нет, а ты ничего, — сказала Катя, рассеянно порыскав взглядом по моему лицу, потянулась на цыпочках и с усмешкой поцеловала.
— Да оставь ты его в покое! Что он тебе, игрушка? — рассердился, появившись в дверях, Курулин. — Так что ж ты убегаешь? — отстранив Катю, спросил он меня.
— Ты руководитель. И нести уважение к людям как общую идею обязан. Иначе все лишается смысла. Зачем чего-то строить, улучшать, украшать? Для кого? Все это делается исключительно из уважения к людям. Они — цель. А если люди для тебя лишь средство выполнения личных затей...
— Личных? — недобро удивился Курулин. — Ну, милый мой... Екатерина! — гаркнул он. — Кто же разводит самовар в помещении?!
Дым, действительно, плавал уже слоями. Курулин, кашляя, схватил самовар и в три длинных шага вынес его на крыльцо.
— Уважать, может, следует, — вернувшись, наставил палец в мою грудь Курулин. — Только сначала надо заставить, чтобы они сами-то уважали себя!
— А они и так себя уважают, — медово пропела . Катя. — А тебя — так даже особо. Даже катер утопили наш личный. Чать, из уважения, Вася, к тебе?.. Какой был катерок прогулочный, — обратилась Катя ко мне своим ярким, живым лицом. — И вот, пропал. Все искали! — сказала она с сарказмом. — Все мужичье затонское прибрежные воды стало шерстить. Нашли! Железяками, оказывается, нагрузили, днище ломом пробили — под Лобачом, на глубине затоплен, лежал. Ты знаешь, Лешенька, как мужики матерились?.. Сами подняли, приволокли, залатали. А кто утопил, ты думаешь? Тоже они!
Курулин нахмурился, брезгливо дернул щекой:
— Пес с ним, с катером!
— Не хочет понять, что это затонские ему давали сигнал! — показала мне пальцем на Курулина Катя.
— Ты пойми, — сказал Курулин, трогая мою грудь пальцем и не поднимая напряженного лица. — Что происходит в Воскресенском затоне?.. Ведь революция происходит, Леша! Новый этап социально-экономических преобразований. А ты ходишь и главного почему-то не видишь. Как Катя, видишь брюзжащих стариков да утопленный катер. А катер и должны были мой утопить! И это признак того, что все идет надлежаще! Неперспективный поселок, трутень, паразитирующий на теле государства, уже сегодня, в самом начале, когда мы голы и босы, не только берет, но и дает. А сколько таких в стране?! — Курулин выжидательно посмотрел на меня, а затем шагнул и закрыл дверь, в которую несло холодом. — Ведь большая часть народа нашего живет не в Москве, не в Ленинграде, а в таких городках и поселочках, Леша! А у людей, живущих там, по доброй работе руки чешутся. Так оторви свой взгляд от земли, Леша, и прикинь, какого он значения, наблюдаемый тобою эксперимент! И подумай о том, что все здесь у нас происходящее — это та самая местная инициатива, о которой вы все время твердите в газетах — почему-де ее нет? Так вот, она есть. Оцени, Леша!
— Самовар-то уж, наверно, простудился, — подмигнув мне, сказала Катя.
5
Мы попили чаю, я оделся и вышел. Было уже темно. Среди холодной темной пустоты Волги мигали и качались огни. Тоска снова овладела мною. В мою ледяную, со свечой в стакане комнату мне даже страшно было идти. Я пошел в обход особняка к Волге и тут увидел, что на белой скамейке за домом сидит Ольга. Тонкая, неподвижная, она сидела, зябко сдвинув плечи и засунув руки в карманы нейлоновой куртки, и свет из окна падал на ее черную голову и на цветник.
Я почувствовал, что она ждет меня, подошел и сел с ней рядом. Минут пятнадцать мы просидели в абсолютном молчании. Я поднялся и пошел домой.
Ольга догнала меня, взяла под руку и, подпрыгнув, пошла со мной в ногу.
— Я согласна жить, но — зачем? — спросила она.
— Если незачем, живите просто так, за компанию.
Она оскорбилась и шла опустив голову.
Ходить по поселку под ручку с дочкой Курулина мне было совершенно ни к чему. И, поглядывая по сторонам, я шел с ощущением неудобства.
Мы дошли до освещенного котлована, откуда слышались звуки работы и говор, и я остановил Ольгу.
— Спокойной ночи, — сказал я, кивнул ей и пошел дальше один.
Уж не знаю, где она обежала, только не успел я углубиться в темные улицы, как она выросла на моем пути.
— Ать-два, ать-два! — взяв меня под руку, стала выравнивать она наши шаги. Потом прижалась щекой к моему плечу. — Господи, — сказала она, — какой вы длинный! — Она задрала голову и, смеясь, посмотрела мне в лицо. — Я ужасная, правда? Я себя ненавижу1 — сказала она шепотом и ударила себя кулачком в лоб. — Ать-два, ать-два! — снова схватив меня под руку, весело стала печатать она шаги. — Смотрите! — вскричала она. — А мы с вами похожи: у нас одинаковые шаги. Я ждала встречи с вами. — Она преградила дорогу и положила лапки мне на грудь. — Ну? — Я посмотрел на ее вскинутое ко мне, отнюдь не детское лицо, и ощущение опасности пробудилось во мне. Улыбка пробежала по ее губам и осталась дрожать.
С этой дрожащей, слабой улыбкой, опустив лицо, она пошла со мной рядом, смиренно выспрашивая, по какой причине у меня десять лет назад распалась семья, почему я, «такой мужчина», живу один, с кем вожу знакомства, что собираю — редкие книги, старинные ордена, камни?.. Я сказал, что знакомства вожу только по делу, ничего не собираю и что «такой» мужчина и должен жить, если может, один, не обременяя своей персоной других.
Не ощущая ничего, кроме неудобства и досады, я внимал Ольге, которая, улыбаясь в темноту и изредка быстро взглядывая на меня, стала рассказывать о литературных кружках, которые группировались вокруг мадам де Сталь, маркизы Помпадур, Екатерины Дашковой. У нее сумрачно разгорелось лицо. Я прямо-таки чувствовал, как она видит себя в центре подобного литературного общества. То есть не в центре, но вот, среди остроты и разноречивости мнений, ею сказано слово — и она уже в центре: длинное, черное, с глубоким вырезом платье, скромный, колющий глаза серебряными лучиками кулон, огромные гипнотические глаза, гладко забранные назад блестящие волосы. И дрожащая, легкая улыбка на отлично очерченных, умных губах.
Я стал прощаться.
— Но почему?! — растерялась Ольга.
— Потому что поздно.
— Для чего поздно? — спросила она, забежав передо мной и глядя на меня с каким-то ужасом. — Ну хорошо. Если вам поздно, идите! — сказала она с гневным нетерпением, отошла в сторону и прислонилась алой курточкой к забору.
Я оторопело посмотрел, как она стоит, несчастная, под этим забором, пожал плечами и пошел по гремучему тротуару вперед.