— В наличии которой у меня вы сильно сомневаетесь? — досказал Самсонов. Он брезгливо поморщил губы и подался ко мне. — Вы что же думаете, я вас не понял?.. Спохватился! — понизив голос, сказал он с едким сарказмом. — Только не поздновато ли?.. Я вам тут приехал не мальчик! Коли уж вопросы поставлены, я их закрою так, чтобы и другим неповадно было! Да и вы, любезнейший, ведь не на ушко мне нашептали, а ахнули, будьте нате, на всю страну! Так как же теперь вы мне говорите, что ничего, мол, такого и не было?! Выступление-то ваше было? Газета по нашему пароходству шарахнула?.. Так неужели вы думаете, что достаточно приватного разговорчика, чтобы все это смазать, сгладить, наплевать и забыть?.. Вы же явно на пятом десятке! Так неужели вы думали, что я приеду, потреплю слегка Курулина за ухо, а потом мы втроем сядем, за бутылкой коньячка посмеемся и наутро с хорошим настроением разойдемся и разлетимся по своим делам?.. Так не бывает.
— А как бывает?
— Бывает, что автор статьи ошибается, — подумав, внятно сказал Самсонов. — Вот это бывает! — Он неподвижно и прямо смотрел на меня прозрачными, как вода, глазами. — И если он человек честный, если он готов признаться в своей ошибке, то мы такому человеку пойдем навстречу. — Внутренне уже отчужденный, Самсонов без выражения смотрел на мое изменившееся и замершее лицо. Он походил на врача, формулирующего пациенту последний для того приговор. — Тем более, — сказал он, — что речь идет не о наших с вами амбициях, а о судьбе незаурядного человека и к тому же вашего друга. Хотите вы его спасти? Тогда спасайте. Я вам дам эту возможность. Судя по афише, сегодня у вас читательская конференция. Подниметесь на трибуну и скажете правду. А эта правда в том, что вы смысла происходящего не поняли. Смысл не в том, что Курулин нарушает, а в том, почему он вынужден нарушать! Почему всякий нетривиальный, творчески мыслящий руководитель выглядит у нас как преступник? Вот тема государственного звучания! Тема, достойная того, чтобы быть обсужденной даже на съезде партии. Тема, которая в значительной мере даст ответ на вопрос, что стране мешает идти вперед. А вы сосредоточились на личных особенностях Курулина. Да разве в этих особенностях дело? Поехали бы, посмотрели на другого такого же деятельного руководителя. Увидели бы совершенно другое. Но если всмотрелись бы, то поняли, что суть — та же! Чтобы действовать, людям нужна самостоятельность, и коли ее не дают, то люди ее берут сами. Вот главный смысл преступления, которое они совершают! И вот вопрос громадной важности, который вам надлежало поднять. А вы, вот уж истинно, как толстовец, невинно разведя руками, публично вопрошаете у того же самого Курулина: «Как же так, милый?», грозите пальчиком землякам: «А вы почему не помогаете своему директору?» Да нет в современной социальной структуре такого понятия — «земляки»! Есть люди работящие, честные, страдающие от нехватки порядка, организованности, экономической осмысленности их работы, и есть те, кто в мутной воде безалаберщины паразитирует или ловит личную выгоду. Вот они истинные «свои» и «не свои»! И как, опираясь на первых, Курулин и вторых, пусть насильственно, превращает тоже в «своих», — вот в этом вам и надлежало как следует разобраться. Не с точки зрения морали земляческой, а сточки зрения морали деловой, государственной оценить и проанализировать курулинский феноменальный успех! А теперь речь может идти только об одном — как его спасти. Выйдите на трибуну и скажите: «Я, журналист Алексей Бочуга, директора вашего завода Василия Павловича Курулина в газете публично оклеветал...» — Не глядя на меня, со сжатым, как кулак, лицом Самсонов вынул платок и вытер губы. — Протокол конференции мы пошлем в вашу газету, — бросил Самсонов и напряженно замолчал, глядя мимо меня.
— Договорились, — сказал я.
Не взглянув на меня, Самсонов встал и полез по трапу. Я смотрел, как уходит вверх его толстая, черная, равномерно широкая спина.
«Мираж» пересек сорокакилометровую штормящую Волгу и шел теперь по засоренному островками и косами мелководью, как раз над бывшим левобережьем Волги, над теми местами, где журчали когда-то всякие Бездны, Камочки, Середыши, Воложки, шумели колки, дубровы, ложились под ветром роскошные заливные луга. Серое ленивое мелководье то и дело оканчивалось и снова вскрывалось за каждой новой, обойденной нашим судном косой. Косы были длинные, двух-трехкилометровые, черные, намытые затопленным черноземом, с кудрями черствого кустарника на горбах. В проранах между косами сквозь воду был виден золотистый песок.
Обогнув множество кос и пройдя с десяток плесов, «Мираж» по ряби пошел к глинистому, обломанному водой горбу, под которым стоял плашкоут. Горб сверху, как пастилой, был облит красным. Слава Грошев сказал, что красное — это размазанный штормами механический цех старого нашего Воскресенского завода. Его не взорвали, и с десяток лет он еще торчал среди мелководья. А потом растекся кирпичной пастилой по земле.
Я стоял на палубе, соображая, где была заводская контора, скверик, склад, из горящего пекла которого мы выкатывали бочки с карбидом, дом, в котором я жил, и так называемый «большой дом», где обитали почти все из нашего пацаньего братства. Серая вода лениво морщилась. На месте моего дома торчала из воды коряга. Прибитый течением пласт наноса изогнулся, упершись в нее. Двумя белыми усами нанос обтекала идущая на низа вода.
А «Мираж» между тем затрясся, зафиксировал себя, как на шампуре, струями двух бьющих в обе стороны водометов. Я увидел, как вышла из себя самой никелированная рука манипулятора с когтями грейферного захвата на конце, сломалась в локте и сунула когтистую лапу в воду. Судно жестко подергалось, покачнулось, и из глуби вынырнул захват, сжимающий шестиметровый топляк, с которого обильно текло. Манипулятор швырнул бревно в плашкоут и снова свесился за борт. Раздвинул когти и полез вглубь...
— Ну, ребятишки! — умоляюще сказал могучий дядя из министерства лесного хозяйства. Добродушный, симпатичный, нелепый, с бурым толстым лицом, он был зачарован, как ребенок. От полноты чувств положил тяжелую руку мне на плечи и, обдавая теплым коровьим дыханием, загудел о том, что таким ребятам, как Курулин, Россия памятник должна ставить при жизни. Тысячи загубленных молевым сплавом рек можно теперь вернуть народу, очистив их от разлагающейся на дне и погубившей все живое древесины. Не знаю, много ли думал Курулин о народно-хозяйственном значении создаваемого им кораблика, но у бурого лесника, это было отчетливо видно, осуществлялась главная идея его жизни. Он выходил из затяжной болезненной беспомощности, и надо было видеть его младенческие глазки, его, я бы даже сказал, пугающее своей одухотворенностью грубое бурое бесформенное лицо.
После ленинградца, после Курулина и после Веревкина и он дорвался до манипулятора, попыхтел, наловчился, бросил десяток бревен.
— Нет, ребятишки! Мы еще годимся кое на что...
Выловив все топляки, пошли через плес к золотой песчаной тонкой косе. Поднятый манипулятор торчал над судном, как согнутая человечья рука. Курулин развернул «Мираж» тем, что условно можно было назвать кормой, к косе. Узколицый, молчаливый ленинградец опустил манипулятор в воду, воткнул в грунт так, что «Мираж» оперся на него, выпустил из водомета толстую белую бешеную струю, которая, раздвинув воду, вошла в песок косы и продавила его на наших глазах. Минут за двадцать струя продула неширокий канал, в который, подняв манипулятор, вошел «Мираж» и вышел из него по ту сторону косы.
Лесник только крякнул. А похожий на Черномора инженер из Звениги выключил секундомер и зафиксировал время преодоления косы в журнале...