Выбрать главу

— Вовремя. Еще полминуты, и я бы его табуреткой — по черепу!

— И правильно бы сделал! Горбатого могила исправит.

— А много здесь таких, как мы?

— Достаточно. Кто уже делает свое дело, кто только готовится. А кто, как ты, уже свое сделал. Но, я вижу, тебя что-то гложет. Выкладывай.

— Понимаете, Василий Петрович, если сейчас настоящий Злобин сюда вернется, он в первом же бою не только сам погибнет, но и всю эскадрилью угробит.

— Вот ты о чем. И какой же вывод?

Я вздыхаю. Нелегко сказать это, но надо.

— Значит, мне здесь надо оставаться до конца. Или до конца войны, или до своего собственного.

— Вот и хорошо, что ты сам к этому пришел. А я все время думал, как тебе это сказать?

— Не надо ничего говорить. Я уже все решил, еще вчера.

Василий Петрович прищуривается.

— А может быть, у тебя еще один весомый аргумент есть не торопиться с возвращением?

Я вздыхаю и молчу. Комиссар тоже вздыхает.

— Неосмотрительно, Андрей, неосмотрительно. У таких, как мы, все дорогое должно быть не здесь, а там. Нельзя себя здесь приковывать ничем, кроме своего долга.

Он снова закуривает и продолжает:

— Но и осуждать тебя нельзя. Все мы люди, и ничто человеческое нам не чуждо. А здесь в особенности. Как еще остаться в такой обстановке человеком, когда кругом такое творится?

Он снова замолкает, потом тихо спрашивает:

— Ну а как все-таки думаешь из этой ситуации выкручиваться?

— Не знаю, пока не знаю, — качаю я головой.

— Ладно, раз решил, оставайся. А там Время покажет, Время рассудит. Что ж, Андрей, будем расставаться.

— Встретимся еще?

— Маловероятно. Разные у нас уровни, да и дела разные. Что у нас общего, кроме победы? Ты в чистом небе летаешь, а я с грязью разгребаюсь. Но я подскажу тебе одного человека, можешь с ним при случае поговорить, посоветоваться. Он, правда, не знает, кто ты такой, но можешь говорить с ним открытым текстом — один на один, разумеется. Полковник Михайлов, знаешь такого?

— Командир “медведей”!

— Он самый. Его задание впереди. В январе его назначат командиром новой дивизии. Его дивизия Севастополь защищать будет.

— Последний вопрос, Василий Петрович. Когда, по вашим расчетам, война кончится?

— Трудно сказать, Андрей. Это все-таки война. Здесь слишком много факторов действует. Удастся мятеж против Гитлера или нет? Когда союзники откроют второй фронт и где? Везде наши люди работают, но какой результат будет?

— Понятно.

— Ну, раз понятно, то по коням! Старшина! Капитана доставить в его часть незамедлительно!

Глава 21

Кто-то высмотрел плод, что не спел, не спел,

Потрусили за ствол, он упал, упал…

В.Высоцкий

Итак, решение принято и “согласовано”. Я остаюсь здесь, в 1941 году. Буду воевать дальше, не перекладывая эту тяжесть на другие плечи.

Три дня подряд летаем на прикрытие переднего края. Гудериан перегруппировал свои дивизии, и сейчас бои идут на линии Хислваичи — Остер. Удар наносится через Починок опять-таки на Ельню. Далась она этому Гудериану!

На земле идут тяжелые бои, и мы делаем все, чтобы облегчить задачу нашим бойцам: отгоняем бомбардировщики, сопровождаем штурмовики и пикировщики. Очевидного господства в воздухе нет ни у нас, ни у немцев. Количественно они нас превосходят, но качественное превосходство, несомненно, за нами. Кроме “Нибелунгов” никто не смеет вступать с нами в бой, не имея двойного или тройного перевеса. Но и “нибелунгам” приходится туго. Мы применяем волковские тактические разработки и, как правило, ставим немцев в безвыходное положение. Им ничего не остается, кроме как нести потери или покидать поле боя. За три дня увеличиваю свой счет еще на двух, в том числе на одного “Нибелунга”.

К концу этого третьего дня из низин и речных пойм поднимается копившийся там весь день туман. Пятый боевой вылет срывается. И тогда я, договорившись с Лосевым, иду наконец в Озерки.

Ольга на этот раз устроилась неплохо: в отдельной хате. Хозяин с двумя сыновьями воюет, а хозяйка работает в Починке, на станции. Операционная — в соседней избе. Гучкин там и живет. Я попал удачно. Андрей Иванович только что протопил баньку, и мы с Гучкиным, а потом и Ольга с медсестрами как следует попарились.

Ольга сидит на кровати, завернувшись в простыню и свесив ноги в сапожках.

— Ну, рассказывай про свои подвиги.

— Какие еще подвиги?

— А как ты один против десяти дрался.

— Кто тебе такую ерунду сказал? Я что, по-твоему, самоубийца?

— Не умеешь ты врать, Андрюша! Вон, гляди.

Она показывает мне армейскую газету. Там на развороте — моя фотография и статья, где в восторженных тонах описывается бой одного “Яка” с десятком “Мессершмитов”. Бегло просматриваю статью, замечаю кучу неточностей и нелепостей, неизбежных, когда человек с чужих слов описывает то, о чем не имеет ни малейшего представления. Заключительное утверждение: “Так наши соколы бьют хваленых фашистских асов: не числом, а умением!” вызывает у меня усмешку.

— Смеешься! А я ревела, когда это читала. Как ты вывернулся из такой переделки?

— Если честно, то сам не знаю.

— А зачем полез один против десяти?

— Так надо было, Оля.

— Так надо! А обо мне ты подумал в этот момент?

— Если честно, то нет.

— Ну и как тебя называть после этого? Герой! Вон вся газета от моих слез раскисла. Я как увижу ее, так реву. Ты же обещал мне, что не будешь на рожон лезть. А сам…

Глаза Ольги наполняются слезами, она встает и прячет лицо у меня на груди.

— Оленька, ты прости меня, но так было надо.

— Да что ты слушаешь дуру бабу, — шепчет она сквозь слезы. — Мы бы рады вас к своим юбкам привязать и не отпускать никуда. Это моя бабья натура тебя ругает. А ты не обращай внимания, воюй, как воюешь. Я же знаю, ты не можешь иначе. И папка мой таким же был. Ну что ты меня все по головке да по спинке гладишь! Будто не знаешь, что я совсем другого от тебя жду.

Простыня сваливается с ее плеч на пол, и я подхватываю Олю на руки.

За окном — предрассветные сумерки. Голова Оли лежит на моем плече, и она тихо дышит мне в шею. Правую ногу она закинула на меня, со стороны можно подумать, что она спит. Но я знаю, что это не так. Слишком невесомо лежит ее рука у меня на груди. Я раздумываю, стоит ли рассказать ей о моей встрече с Седельниковым? Чем дальше думаю об этом, тем тверже решаю: нет. Не хочу омрачать ее настроение любым упоминанием этой “личности”. Я помню, как Оля вспоминала о своих встречах с ним, и не хочу, чтобы на эту ночь легла хоть малейшая тень подобных воспоминаний.

— Ты хочешь мне что-то сказать? — шепчет она.

— Хотел, но раздумал. Не стоит сейчас об этом говорить.

— О чем же все-таки? Может быть, тебя удивило, как я вела себя этой ночью?

— Нет, что ты! Это было прекрасно, но неудивительно.

— Почему? Я сама себе удивлялась.

— Когда любишь, стараешься доставить любимому как можно больше радости. Что же в этом удивительного?

— Тогда о чем ты думал?

— Понимаешь, мы с тобой живем уже четыре месяца, и до сих пор нет никаких последствий, — нахожу я тему.

— Вот ты о чем! Должна тебя разочаровать. Последствия уже есть.

— Серьезно?

Приподнимаюсь и смотрю в ее глаза. По-моему, она не шутит.

— Что, — спрашивает она, — тебя это огорчает?

Я целую ее глаза, щеки, нос, уши и замираю, целуя ее губы.

— Отнюдь, — говорю я, оторвавшись от любимой. — Только есть два момента. Первый: нам пора узаконить свои отношения, то есть расписаться.

— Ну, это не главное. Главное, где это сделать?

— Действительно. Починок непрерывно бомбят, вряд ли загс уцелел и действует. Вот что… Я договорюсь с командиром, возьму “У-2”, и мы с тобой слетаем в Смоленск.

— Когда?

Я прикидываю. Вчера Лосев говорил, что в Починок прибывает и будет там разгружаться танковый корпус. Наша задача — прикрыть эту разгрузку с воздуха. Это дня на два, на три, никак не меньше.