Этой ночью можно не придумывать, как убить завтрашний день, можно просто вспоминать этой августовской ночью, в которой летит антициклон и цветут подсолнухи. Что вспоминать? То самое – …?
Странно, но наверху начало светать. Усталая тень лежит прямо на полу, закрыв лицо от рассвета узкой ладонью, на чистом и абсолютно пустом белоснежном ковре. Снега. Я хочу снега. Хочу в этот снег зарыться и больше ни-че-го не вспоминать. Когда же он, наконец, выпадет, этот снег?..
Путь до зимы
Это облетание раздражало весь день, это кружево листьев по безумно ясному небу и тонкий плач флейты очень далеко, по ту сторону памяти. Этот день был пыткой, этот день отрицал серую ободранную громаду Антинеля в себе, он плыл себе сквозь август, словно паутинки, и грелся на ярком еще солнце. Черные остроносые сапожки осторожно обходили разлитые по скрипучим доскам пола лужи солнечного света. Из-за стекол тонированных очков небо приобретало тот самый странный цвет, в который обычно красят стены коридоров и лестниц от пола до середины. А сверху до потолка побелка. Совковские интерьеры, от которых до депрессии ровно один вздох. Этот секрет прост, если как следует подумать: отчего стены красят исключительно в болотно-зеленый или в тошнотно-синий казенный цвет. Три шага к ломаной линии лестницы, уходящей в небо меж грязных стен. Небо – там, за пыльными стёклами окна с дохлыми мухами между рамами и торчащими ржавыми гвоздями.
Какой длинный, этот день, в котором облетающие листья выстилают узором подъездные дорожки к Антинелю и прилипают к свежевымытым окнам на пятом этаже административного корпуса, сквозь который как раз мягко и быстро ступают остроносые черные сапожки…
У пятого этажа есть свои тайны, у него есть свои фикусы в гнилых кадках, красный половичок, рязанские березовые рощицы на совершенно идентичных картинах по стенам, свой особый запах старых пыльных бумаг и бюрократии. Пятый этаж сегодня не в настроении спорить с солнечностью предосеннего дня за высокими окнами: фикусы греются в кадках и грезят о своей родине, у фикусов сладкая ностальгия. На пятом этаже водятся исключительно белые батареи в деревянных лакированных чехлах. На каждой батарее стоит клеймо – ИТК и кособокий ромбик. Меня всегда занимало, что это значит. Никто мне так и не объяснил.
В одном из коридоров пятого этажа есть лифт-барокко, один из нескольких периферийных лифтов. Его построили для удобства переправки списанных бумаг прямиком в архив. Возле резных дверей на низенькой табуретке сидит темноволосая девушка и читает Генриха Гессе, лифтерша. Роскошь кабины, матовые светильники в потолке.
Нулевой уровень. Архив – длинные ряды серых слепых ящиков с пожелтевшими наклейками. История Антинельского филиала Института в отчетах и докладах. Мертвая пыльная история, которая никому не нужна. Забвение здесь равносильно смерти. В архив все заглядывают лишь для того, чтобы подшить очередной том из официальных бумаг. И только я здесь сейчас не за тем…
В глубине серой безликой комнаты дышит холодом стекол черная дверь на нужную лестницу.
Ведь нет уже сил на то, чтобы терпеть втеревшийся в бетонные стены и бетонные сердца теплый предосенний день… Пора бежать в зиму.
Дальше наверх, по низким ступенькам, в жиденьком свете умирающих люминесцентных ламп, вертикально приделанных на конечно же синие стены. Чуть выше, через пару пролетов, их сменяет благородный сайдинг. Лампы тоже оживают, в их вытянутых колбах с треском конденсируется белый морозный свет, делающий темноту за окнами еще глубже. Среди гранитных стен зябко, неопределенно-рифленые радиаторы притравлены и кажутся только чуть теплее ледяных пальцев.
Стекло без переплетов кажется провалом в хрустальную, оцепенелую ночь с колючим инеем и снежинками звезд - они одинаково искрятся и мерцают в этом прекрасном ледяном мире.
Здесь нет ничего от опротивевшего августа. Здесь каштаны уродливыми изломами беспомощно торчат из сугробов, растопырив во все стороны ветки, и их надежда на лето так же глупа и нелепа, как предположение насчет того, что любовь существует.
Еще немного длинных безликих еврокоридоров с пятнистым от точечных светильников ламинатом на полу. Широкие стеклянные двери, взблеснув улыбками хромированных ручек, выпускают на свободу, в стужу, в зимнюю ночь.
Круглый сквер у входа занесло снегом, на елочках ровно и неярко, как-то по-домашнему, горят огоньки новогодней иллюминации. Луны сегодня нет – новолуние. Перекрестье теней на белом с голубоватым отливом снегу. Рассеянный свет двух фонарей у входа смешивается, сплетается с бликами многочисленных окон Антинеля. В этом корпусе нет лабораторий, лишь общежитие, прачечная и пара офисов. Поэтому свет окон не флуоресцентный, а уютный, желтый или розоватый. К крыльцу подкатил маленький «Ситроен», и симпатичная светловолосая девушка в вязаной шапочке с помпоном и разноцветных рукавичках начала выгружать из багажника пакеты. Должно быть, вернулась из отпуска. В Антинеле нельзя выезжать из его здания в течение всего рабочего года, а срок отпуска заранее оговаривается в контракте. Да и выйти из этого здания не так-то просто…
Но нам-то можно. Можно смахнуть со скамейки искристый снег, усесться, закинуть ногу на ногу, бросить рядом черный платок и носком сапожка приняться чертить по дорожке какой-то замысловатый узор, отдыхая от августа. Можно даже растопить в ладонях снег и пить холодную, чистейшую, зимнюю воду – потому что устаешь от слишком сладкого чая или кофе, когда сахаром безуспешно пытаешься заглушить привкус хлорки.
Путь до зимы был таким долгим, а обратно, кажется, такой короткий, словно выстрел в сердце.
Ненавистная комната с белым ковром и черной мебелью. Балкона нет. Страшно представить, но в Антинельском филиале Института нет ни одного балкона. И никто не знает, почему. Тяжелые гардины прячут за собой туманы и дым костров близкой осени. Вроде бы и можно уехать далеко за рыже-зелено-золотистые холмы, и сидеть на старых мостках над сонным озером, в котором тонет закатное небо с ласточками, над которым стелется горьковатый вечерний туман… Но что-то не пускает, и вечная попытка прекратить вспоминать так и остается всего лишь попыткой…
Зачем об этом думается? Ведь об этом нельзя даже вспоминать, свернувшись в клубок, словно бездомная кошка, среди равнодушной равнины белого ковра, среди ненавистной до удушья черной высокомерной кожаной мебели, среди вечера августа.
Вот интересно, куда девается душа лампочки после того, как она умирает? Кто будет спорить, что в Антинеле лампочки такие же живые, как и все сотрудники! Но это, как и значение ИТК и ромбика на батарее, остается загадкой.
А ведра с надписями кочуют с этажа на этаж, и многие кнопки в периферийных лифтах не имеют номеров, и многие периферийные лифты не имеют кнопок вообще.
И недалек был от истины тот, один из многих пропавших без вести в паутине коридоров.
Только благодаря этому еще можно спастись от августовского Indian summer в хрустальной ночной стуже, в снеге и светотени холода.
Кровь быстро остывает даже в августе. И засыхает на черной коже остроносых сапожек, и к ней приклеиваются чьи-то волосы и одежда, но ведь уже всем, кроме меня, все равно. Я никогда не ухожу сразу. Запах холодной крови на металле похож на полнолуние. Волчье полнолуние и заброшенные, покосившиеся дома среди черного леса.
От винтовки тянет похоронной горечью пороха, по оцинкованным стенам липнет смерть. Нипочему хочется вдруг – дуло к виску, выстрел…
Если бы не четкое понимание того, что все равно вернешься, можно было бы и упасть рядом, с простреленной головой, добавив и свою прохладную полынную кровь к общей луже. Моя-то кровь точно бы не напоминала полнолуние. Я знаю – у нее запах сумеречных горьких трав Безлюдных Пространств. И тогда мои волосы, и элегантный черный пиджак тоже бы приклеились к полу, и тогда мне тоже было бы все равно.