Шарлотка и бутерброды
Уже падают с неба сумерки отдождившего дня, и безумно цветут яблони Тилламуна, усыпая своими белыми тонкими лепестками щербатые асфальтовые дорожки, сквозь которые проросла трава. В этом уголке Южной Пустоши дыхание раскаленных песков пустыни было почти неощутимо, только спрятанные в газоне поливалки выдавали боязнь людей увидеть в середине лета жухлую бурую траву в изумрудистой шёрстке лужайки. «Mitsubishi» плавно причалил возле крылечка, клюнув носом, и кошачье урчание мотора стихло, будто он заснул. Дьен Садерьер ухитрился очень быстро оббежать вокруг капота и распахнуть мне дверцу. Вечерний воздух пах свежестью и шарлоткой – из окон домика доносились звон посуды и оживленные голоса. Эта была жизнь, такая простая и странная, не похожая на ракушку кабинета, на выстуженную спальню с равниной белого ковра и черной кожаной мебелью, на коридоры, лифты, лестницы и лаборатории Антинеля. Это было непостижимо. Это было выше моего понимания.
Выпущенный в парламентеры субтильный Тьер Санавьен стучится у дверей.
Что-то происходит, а с яблонь летят лепестки и срываются сладкие капельки ушедшего за край времени дождя. Об остроносые сапожки трётся коричневая полосатая кошка, сделавшая хвост вопросительным знаком, вежливо обнюхивает тонкие пальцы в перчатке, пытается поймать лапкой кончик черного шелкового платка. Поиграть хочется. Я понимаю кошек, потому что у меня кошачья душа и целых девять жизней…
На асфальтовой дорожке – полусмытые дождем классики. «Вокруг тутовника вприпрыжку гонялась за хорьком мартышка…». Узкие носки сапожек осторожно переступают меловые линии – словно это теперь может хоть что-то изменить. Парламентерский выход Тьера потерпел крах, и группа захвата уже выламывает дверь, и кто-то бьется в истерике, а потом этот славный домик со ставенками и черепичной крышей сожгут дотла, и скоро вместо аромата яблонь и шарлотки вечерний ветер будет нести только гарь и пепел.
Я отворачиваюсь. Кошка все курсирует вокруг моих ног, недовольно дёргает полосатой спиной, недоумевает, почему ее, такую красивую, никто не гладит и на руки не берет.
-Все прошло нормально. Поймано трое Ломателей – семейство Тоусон. Поедемте, - возникает рядом Дьен Садерьер. На мой личный взгляд, когда выламывают дверь в чей-то дом, это уже ненормально, но с Ломателями по-другому никак. Они это заслужили.
Перехлоп дверец – кавалькада вытягивается в цепочку по ленте шоссе вдогонку за Волной. Шарпей продолжает бессмысленно кивать и таращиться. За стеклом на безумной скорости мелькают мокрые и чем-то огорченные кусты. Две сороки кружат над бересклетом и боятся клюнуть. Провода провисли под тяжестью капель и гудят. В ложбинках сгущается туман.
Не понять: то ли раннее утро, то ли близящийся вечер. Дождь все еще чуть капает.
Гроза над знакомыми стеклянными корпусами откатывает дальше на запад. Мокрые астры на клумбе похожи на стайки разноцветных раздавленных каракатиц. Асфальтовые дорожки влажно отражают очищающееся от туч серо-белое небо.
Нет, все-таки утро, самое ужасное время, когда нужно что-то начинать делать, а что, неизвестно. В одиночестве возвращаюсь к себе, и предупредительная секретарша порскает из-под ног, оставив на столе еще бумаг и кофе в невинном белом фарфоре. Рядом лежат тонкий ломтик сыра и два сухарика. Завтрак аристократа, черт бы его побрал! Тепло за ночь превратилось в липкую духоту, и от нее теперь никуда не деться.
Семь утра. Экстренное совещание директоров отделов с завинчиванием гаек. Все они еще сонные, многих сорвали с постелей, кто-то не успел докушать положенные по статусу бутерброды с семгой, многие еще на ходу застегивают пиджаки, подтягивают узлы галстуков и протирают очки. Я слежу за ними со снисходительной брезгливостью.
-Лэшбрук и Готтлиб, встаньте. Что вы приведете в свое оправдание по делу Олсона, которому вы без его ведома ввели новую, еще не тестированную модуляцию ЛСД? Я внимательно вас слушаю.
Немая сцена из последнего акта «Ревизора». Лэшбрук и Готтлиб принимаются чего-то вячить и энергично валить всё друг на друга. Я не вслушиваюсь и скучающе смотрю за окно. Сочетание желтого электрического света и бледненького дня за окном напоминает мне бутерброд из толстого слоя масла, неопрятно намазанного на отсыревший диетический хлебец из отрубей.
-Господа. Сегодня подписан приказ о введении в эксплуатацию стационарного крематория минус десятого уровня. Право первыми посетить его я любезно предоставляю нашим уважаемым Лэшбруку с Готтлибом. У них еще есть время на составление завещания. Остальным убедительно напоминаю о необходимости согласовывать со мной или с генералом Джереми ла Пьерром свою экспериментаторскую деятельность. Вина господ Готтлиба и Лэшбрука не в том, что они ввели Олсону неизученный препарат без его ведома, а в том, что они ввели Олсону неизученный препарат без моего ведома. Лэшбрука с Готтлибом проводите в шестой корпус на минус второй, в камеры, остальные пока могут быть свободны. Спасибо за внимание. До свидания.
Грядет начало второго отопительного сезона. Обязательно буду присутствовать.
September all over again…
Поздняя ночь, которую тонким серебряным серпом режет месяц. Холодом глубины дышат темные стекла спящих корпусов. В эту осеннюю ночь нет ничего естественнее, чем скользить сквозь мрак вглубь подвальных уровней.
Плавной гранитной волной утекают назад ступеньки узких лестниц, стягивающих воедино этажи. В непроглядной темноте неслышно разрастается на стенах плющ электрических проводов. На грани слуха гудит распределительный щиток в нише площадки между двумя уровнями. Сладковатый привкус тревоги и тень улыбки на узких губах - тонкие пальцы судорожно цепляются за перила, остроносые сапожки торопливо бегут вниз по ступеням – страшно же!
А ну как сдавит горло вкрадчиво-холодный провод, или тонкая рука на месте перил нащупает лишь страшную пустоту, а ступеньки под ногами вдруг оборвутся в никуда? Или же ни с того, ни с сего зажжется лампочка, и недобро уставится в беззащитную спину своим стеклянным глазом?..
Это наша с Антинелем игра. Он пугает меня, шепча за плечом; я – боюсь. Почти взаправду, но не до самого дна души. Мне нравится, когда мне щекочут нервы и перебирают пряди эти холодные бесплотные пальцы. Одно из немногих моих удовольствий. Помимо яблок и сплетен персонала.
Нижний уровень – ладони упираются в гладкое стекло створок запасной двери. В Антинеле очень любят делать двери про запас, их запасают на зиму, и, наверное, на лето пересыпают от моли нафталином и апельсинными корочками, и прячут на антресоли…
Над дверью горит матовый круглый светильник с надписью EXIT. Мне кажется, это его так зовут, потому что это никакой не выход, и уж тем более не вход. Светильник по имени Ехит выдергивает для меня из однородной темноты кусочек лестницы, одинокий блудный горшок с растением березкой, рыльце свернувшегося за стеклом в стене пожарного шланга и - зеркало… Квадратное зеркало с отбитыми уголками, без рамы, от пола до потолка. Оно-то и было настоящей дверью, и именно над ним полагалось вешать матовый плафон с исчерпывающей надписью.
Есть места, в которые нельзя приехать на черном «Mitsubishi Lancer» с кивающим шарпеем.
Есть места, в которые можно попасть, только посмотрев себе в глаза.
Вскинутый взгляд – как откровение, вскинутый взгляд – как полоснувшее по лицу в зеркале лезвие остро отточенного ножа. Шаг вперед – и нет больше привычного мира с ракушкой кабинета и темнотой на лестницах. It’s only one step too far…
Здравствуй, месяц и луна
…-Где Вы только были?! Мы подняли на ноги всю охрану по экстренной тревоге, обыскали все двадцать уровней Антинеля, прочесали каждый сантиметр здания…
-Неужели. Вероятно, тогда же вы и обнаружили отсутствие доктора Готтлиба в его камере?
Пауза. Тонкие пальцы с узкими золотыми кольцами методично разгибают скрепку за скрепкой, и аккуратно кладут перекрученные железочки в пепельницу на гребне волны стола.