Кэм еле слышно вздохнул сквозь стиснутые зубы. Тонкие красивые пальцы того, кого теперь звали Норд, неуверенно коснулись запотевшего стекла, вывели на нём первый из семи иероглифов, жёгших его душу уже три дня подряд. С того момента, как двое кареглазых мужчин, размотав кокон из окровавленных простыней и смерти, выпустили обратно в жизнь существо без имени и прошлого. С того момента, как привычный мир перевернулся, и вокруг остались лишь его чёрные осклизлые корни, безраздельный октябрь и тишина. С того момента, когда эти тонкие красивые пальца легли на чёрный шёлк блузы, слева, на груди, и их встретило молчание пустого брошенного дома. Заколотили окна и двери, сломали перекрытия, растащили по кусочкам всё ценное, что было – и оставили лишь молчание.
Молчание… Кэм молча, прикусив губу, смотрит на плачущие крупными каплями буквы на запотевшем стекле – их раз за разом выписывают тонкие пальцы Норда, слово за словом, буква за буквой: «Кто же я?.. Кто же я?..». Вопросы без ответов.
Дождь низвергается с изрешёченных пулями небес, смывая с мостовых листья, мусор, собак и бродяжек. Норд смотрит туда, где холодно, пусто и молчаливо, словно к себе в душу. На верхней губе засохла капелька крови, словно ещё одна родинка. Спроси у него сейчас Кэм – безмолвная скульптура у дверей, раскройся эти скованные болью уста вопросом: «Что Вы сейчас чувствуете, Норд?» - и он не ответит. У него нет ни одного ответа. Разве что – указать рукой за окно, где холодно, пусто и молчаливо.
========== Лоскут № 2 ==========
Синее-синее
Иногда в октябре небо бывает синим-синим, как рисунки на фарфоровых сервизах «гжель», а деревья золотисто-рыжими, как мои волосы.
Стоишь, смотришь на него из-за стекла, прислонившись к нему усталым лбом, и почему-то хочется, чтобы какая-нибудь девочка-художница, из тех, что выводят на белом фарфоре узоры тонкой беличьей кисточкой, пришла ко мне и капнула в мои глаза немного синей-синей краски. Чтобы в них отражалось небо с населяющими его птицами и облаками, чтобы внутри наступил октябрь… Пусть ещё нарисует мне своей щекотливой кисточкой на белом фарфоре кожи, как на чашке, синие узоры вен – побеги ночного плюща, оплетающего руки заброшенных статуй в осеннем парке. Ещё можно нарисовать мне василёк – вместо сигареты меж пальцев, потому что капля никотина убивает лошадь, а цветок василька спасает единорога.
Синяя краска вообще, на мой взгляд, очень-очень важна в нашей жизни. Ею можно рисовать море, чашки, вечер, птиц и иней на проводах. А если добавить немного пламенно-рыжего, то можно нарисовать ночной костёр, октябрь или даже меня.
Жаль, что среди сосен, что торчат в пейзаже, как натыканные в землю гигантские карандаши, совершенно не водятся девочки-художницы с ловкими пальчиками и зеркальными улыбками с картин раннего Пикассо. И мои глаза так и останутся чёрными-чёрными, и октябрь останется только снаружи, и лошадь будет всё-таки погублена.
Всё из-за этих девочек. А вернее, из-за их отсутствия.
Ну вот как так можно-то, а?..
Я беру с подоконника свою ручку Pelican и долго, задумчиво смотрю на повисшую на кончике золотого пера синюю-синюю каплю чернил.
Размышления о цветах
Первые лепестки белого шиповника, первые плоды боярышника, первые гладкобокие лаковые каштаны, собранные на асфальтовых дорожках, первые семена, упавшие в керамические горшки «под Мексику»…
Горшки купил генерал ла Пьерр, и в этом было нечто поистине космическое. Нечто от цветной капусты Поля Барраса и радостей беспризорного конопляника.
В эту неделю каждый уголок моего маленького Антинельского мирка оплетён и увит самыми разными растениями. Они тянутся в мой октябрь из разных дней и разных миров, нежно цепляясь усиками побегов за этот день и этот мир. Такие разные – целый травяной калейдоскоп.
Взять хотя бы эту кочевую беспризорную «берёзку», с синоптической точностью угадывающую приближение Антинельского фирменного химоружия под секретным кодовым названием АФБ. Вчера, при появлении на горизонте великого хирурга, она шустро переползла из лифтового холла в контору бастарда и зацвела на радостях маленькими белыми цветочками. Их ещё носят на пряжках туфлей и в распущенных волосах красивые лаборантки седьмого корпуса – они умеют смотреть сквозь дым долгим кошачьим взглядом и усмехаться как-то про себя.
Теодор Коркоран обожает всех своих лаборанток, и вечером оставляет то одной, то другой на столе всякие милые женские вкусности. И он тоже принёс для украшения коридора один горшок, белый, похожий на парковую урну, чтобы показать коллективу, что он с ним не только в мыслях.
Из моего окна сейчас видно, как стоящий в ореоле солнца водитель сметает с ветрового стекла сухие берёзьи листочки цвета стен в первом корпусе: что-то среднее между плохо пропечённым омлетом и закатом на самой грани ноября. А ещё в первом корпусе, помимо генерала и его армии горшков, есть некто Хироко Окада, управляющий, который фукает на фикус и выращивает щучий хвост, пока госпожа Окада выращивает ему в общаге водителей рога.
У меня пока ничего нет, чтобы выращивать, и даже горшка мне не выделили. Зато у меня есть чёрная чашка с виньеточной золотой надписью «Кофе сюда!», и косточка от персика. А это уже, собственно, настоящий повод.
Почему-то, когда я иду по коридору, генерал постоянно путается у меня под ногами, словно большой игриво-надоедливый щенок. Это неизменно меня раздражает, поскольку мешает слушать шелест уютных, как привычка грызть фисташки, затяжных октябрьских дождей. Сухие метёлочки ковыля трутся о низкое небо, и воздух пахнет кофе и валерианой – первая смена с без пятнадцати шесть утра, когда не спим только я да уличные фонари.
Утром жить тяжело, зато вечера длинные и неспешные, как сельская жизнь. Вечером генерал сначала делает солдатам построение, потом пьёт чай с корицей и медовым пирогом, а ещё потом, в полночь, начинается комендантский режим и кончается горячая вода. Комендантский режим – это единственные пять часов, когда можно ходить по коридору, и под ногами никто не путается.
Потом полшестого приходит с газетами водитель, а ровно без пятнадцати Окада принимается фукать на фикус отстоявшейся за ночь хлорированной водичкой. Если подумать, Окада – это наша кукушка первого корпуса. С точностью брегета без четверти шесть он производит 15-20 фуков, в зависимости от процентов влажности погоды, и начинает пить зелёный чай с лимоном.
В архитектурном предпочитают бобовые растения и мелкую крапинку. Кучерявый мышиный горошек скоро вытеснит тружеников кальки и рейсшины из их экологической ниши, а ароматы питающихся бобовыми тружеников скоро вытеснят все остальные отделы с десятого этажа. У них даже курение запретили – боятся взрыва…
Но при всём этом эко дизайне, горшки генерала всё стоят пустые, как витрины колбасного отдела при прогрессивном социализме. Только в один, фасолечной расцветки, кто-то поздно ложащийся закопал пять мандариновых косточек. Хотя, может быть, это был и очень рано встающий, не знаю.
А вот вы – знаете, что если поливать цикламен циклопарафинами, то он мутирует в бутадиен стирольный каучук растительного происхождения с ярко выраженным вкусом цикория и седьмой валентностью? Если вы это уже знаете, задумайтесь над тайной происхождения пакетированного цикориевого напитка «Доброе утро», который никто и никогда не импортировал в Антинель из Ботсваны хотя бы потому, что в Ботсване цикорий не растёт.
Зато у входа на наш одиннадцатый этаж чудесно растёт лимонник, превращая окололифтовое пространство в сад с экваториальным привкусом. Желание побыть китайским мандарином (хоть кончиком ногтя на левом мизинце) и послужило поводом к расправе над стандартным освещением коридора – синими галогеновыми лампами. В тропическом раю не должно быть подсветочки а-ля местечковый морг. И вообще, нечего мешать растениям вырабатывать аденозинтрифосфорную кислоту! Думаю, эта надпись хорошо бы смотрелась на плакате в стиле окон РОСТа.