Вьюжит. Скучно. Утешает лишь мысль о том, что ночью можно будет опять бродить по коридорам, и тогда вьюга прекратит больно сечь снегом остывшую душу.
В коридоре полно народу. Белые халаты и деловые костюмы пугливо жмутся по стенам.
Длинноногая веснущатая девчонка с длинными хвостиками сидит на корточках перед кофеваркой и пытается выманить оттуда белого Салузарова котенка Флаффи: машет над ковриком шпротиной и взволнованно повторяет: «Кыс! Кыс! Кыс!». Флаффи смотрит из-под кофеварки немигающими желтыми круглыми глазами и громко урчит, но вылезать не хочет.
Скучно. Вьюжит. Днем все так обычно! Днем не слышна мелодия тишины, завораживающая в глубине ночи замерзающую душу. Днем все как всегда все эти (не помню, сколько уже) лет. Никто не знает, куда я иду, в том числе непосредственно и я. Шумная перепалка голосов сотрудников нулевого отдела стихает, как только я вхожу, и сразу становится очень слышен шум ветра и поскрёбывание снега о стёкла. В углу мигает гирляндой украшенная бантами ёлочка. Беловолосая лаборантка испуганно смотрит на меня из-под защитных очков беззащитными цикориевыми глазами, держа двумя пальцами только что выдранную из какого-то прибора микросхему. Я молча прохожу мимо и устраиваюсь возле стола Сао Седара, над которым висит потрясающая гравюра, икона всех временщиков, работающих на нулевом темпоральном поясе – «Другая Вселенная» Эшера.
Сао Седар смугл и всегда носит только белое. Мы с ним полярны. Когда мы сидим рядом, мы похожи на арктические сутки. Сао Седар, откинувшись на спинку кресла, чистит мандарины. От них пахнет праздником. На его столе под стеклом лежат фотографии галактик и черных дыр.
-Вы хотели бы обсудить со мной наши успехи, или просто так заглянули по мандарины?
Сао Седар очень умен. Он знает, что я могу заходить «просто так», не по делу, и никогда не задается вопросом, почему я это делаю. Я, как всегда ничего не отвечая, смотрю сквозь дымку пара над чашкой за окно – белое небо, белый снег, мир оделся в саван.
Скучно. Вьюжит. У меня есть право хранить молчание. В ворота въезжает кавалькада сакилчей на своих пестрых даже сквозь метель гоночных машинах. Вернулся отряд капо Салузара. Солдаты капо тащат за собой стучащую зубами девушку в клетчатом платье и с белыми бантами.
Мандарины, которыми меня угостил Сао Седар, пахнут так сладко! Будто скоро лето какое-то. Не нужно мне лета, лучше поскорей бы ночь и тишина. Даже в собственной ракушке нет спасения от скуки. Бледненькая секретарша, осторожно улыбаясь мне накрашенным ротиком, приносит свежий, наспех накарябанный меморандум от Салузара, в который капо завернул для меня большую спелую грушу. Наверное, привез из того мира, в котором не скучно. И не вьюжит. Я ем сладкую грушу в кресле, забравшись в него с ногами, по рукам течёт душистый прозрачный нектар, и я вспоминаю те грустные подвальные лампочки, полные жёлтого густого сока. Надо бы навестить их. На грушевой обёртке левосторонним перекрученным почерком Салузара значится, что в клетчатом платье и с белыми бантами – Ирма Тоусон. Всё-таки найденная вторая дочь Кея. Надо же – еще и с бантами!
И все равно скучно, и все равно вьюжит. Ирму определили в лаборатории пятого корпуса, будут ломать ей генетическую память, потом отпустят на свободу, как ее младшую сестру Нельму.
В соответствии с моим распоряжением Ирме принесли горячий чай и мой плед – замерзнет ведь в своем клетчатом платье! Я же знаю, как это – когда холодно… Пока в пятом подключают аппаратуру и готовят анестетик, Ирма по-птичьи мелко отпивает чай по глоточку, и молчит, уставившись на белую муть из снега, ветра и холода за узким окошком, на котором бесславно погибает герань в треснувшем горшке. Потом говорит негромко:
-Вы ее поморозите совсем. Смотрите – листья желтые. Можно, я полью ее своим чаем?
-Можно, Ирма. Хотя ей уже все равно. Но вы полейте – вдруг оживет…
Простим себе присутствие здесь и сейчас, и сочувствие к этой Ирме Тоусон заодно с перемороженной геранью, которую та столь нелепо пытается воскресить своим горячим чаем. Но в Антинеле не приживаются ни герани, ни девушки с белыми бантами, ни… никто. В конце концов, в Антинеле останутся только одичавшие кошки Салузара, и – да! – дракончик Юккиюу из прачешной.
Некому, некому будет собирать упавшие лампочки, и варить из них грушевый компот.
Концептуалистический взгляд на расколок мира
Или не концептуалистический? Кому какая разница. Взгляд чёрных-чёрных глаз на излом времени. На самую милую из календарных примет. Я никогда не пойму себя.
Незнакомый город, искристый снег, искристые фонари, брызги шампанского искрами на снегу с искрами света… Гламур-перламутр-лазурь-бирюза и вечное небо над чужой жизнью. Глубина пустого парка. Почему-то очень одиноко. Длинное пальто с оттенком гангстерского шика, шляпа, тонкие сигариллы со вкусом капуччино. Мне до странности сильно нравится притворяться кем-то там еще, примерять чужие маски на своё пустое лицо. Змеиная привычка – менять кожу.
В глубине пустого парка кто-то нарядил пушистую мохнатенькую ёлочку. Теперь она смотрела на меня, кокетливо покачивая прозрачными бусами, и спрашивала: «Нравлюсь?». Ее сёстры, тянущиеся от старинной ратуши до неустановленного товарища на коне, и от неустановленного товарища на коне до Эстакады, завистливо вздыхали и шевелили ветками. Неустановленный товарищ на коне, небрежно держа поводья, презрительно смотрит свысока и указывает рукой в сторону Антинеля. Снег всё падает и падает, словно обсыпавшиеся с бархата праздничного неба блёстки, а неустановленному товарищу всё равно, и коню его всё равно, они же оловянные.
На соседнем фонаре сидит нахохлившийся сердитый воробей и очень неодобрительно смотрит одним глазом на товарища с конём. Имбирное печенье, покрошенное на тротуар, делает птичий взгляд на мир более весёлым. Или концептуалистическим. В общем, двумя глазами.
Потом из таинственных зимних шелестов заброшенного парка появляется лохматая собака с независимой походкой и похожим на флаг хвостом. Худые бока в колтунах, шерсть цвета засохшей крови, заносчивость во взгляде. Ошейника нет. Собака на равных садится рядом, вслушиваясь в населяющие парк шорохи, и задумчиво смотрит на ёлочку. Тёплые огоньки фонариков, жёлтые, розовые и белые, чуть дрожат от танцующего в них света, и словно бы боятся чужого прикосновения или безразличного взгляда. Ёлочка греется в этом счастливом сиянии.
Оловянный полководец брезгливо озирает сверху это странное зимнее трио: независимую собаку, уютную сияющую ёлочку, и директора научно-исследовательского Института.
Сытый воробей мстительно чистится у полководца на буклястой голове.
Именно так и именно здесь именно мы застаём перелом лет. Или он застаёт нас.
Концептуалистически, так сказать. С некоей оловянной неизбежностью, как замерший в окружении шептуний-ёлочек неустановленный товарищ из числа полководцев на вздыбленном коне.
Следующая страница с вырванным утром – клочки какие-то торчат.
Снежный лён простыней, отголоски праздничной канонады за высокими окнами.
В двенадцать секретарша Суббота производит торжественный внос кофе и пирога. День занят чем-то праздничным. На столе мерцает золотистым кружевом подаренная Лоэрри открытка: «Хоть Вы в это и не верите, с Новым Годом Вас, господин директор Антинеля!»
Сегодня весь день чай и вкусности, и под музыку Поля Мориа летит кружевная метель.
За окном девчонки из отдела теплоснабжения играют в снежки: мелькают между Антинельских новогодних сосенок пёстрые вязаные шарфики и пересыпанные искрами снега волосы.
Лоэрри сидит за спиной в моем кресле и пытается вязать крючком. Получается не очень, Лоэрри по-мопсячьи сопит и возится, подбирая под себя ноги в красных джинсах и полосатых шерстяных носках. Непонятно, зачем она пришла, но если пришла, пусть сидит, может, соберусь и поеду куда-нибудь, пить капуччино и слушать сказки про дракончика Юккиюу.
Хоть я в это и не верю, с Новым Годом меня, господин директор…