Я иду по молчащим коридорам сонного, убаюканного сказками снежной полночи Антинеля, и тень моя то забегает вперёд от нетерпения, а то чуть отстаёт в сомнении. Матовые лампы горят через одну, за окнами - неразбериха из мокрого снега и деревьев.
Я иду по выстуженным лестничным клеткам в призрачном свете голубоватых ламп, спускаюсь по гранитным ступенькам, иногда в темноте, иногда в скрытном полумраке. Я встречаю площадки этажей с незнакомыми дверьми – в их стёклах отражается моё бледное лицо, больше не спрятанное ни прядями волос и длинной косой чёлкой, ни очками с тонированными стёклами.
Потому что я убью того, кто первым встретится мне этой ночью.
Я иду наугад с замиранием в душе, всей кожей ощущая спокойное дыхание стен, дрожание света или бездонность тьмы, пение энергии в проводах, жизнь всего здания Антинеля.
Очередной этаж: керамические плитки пола, высокие двери с бронзовыми ручками и стёклами.
За ними – просторный и пустой холл, еле-еле освещённый единственным жёлтым бра в углу, с бордовыми портьерами на пыльных окнах, с вытертым паркетным полом и аркой в какой-то столь же тусклый коридор.
Не сюда – дальше по стежкам лестничных пролётов, стягивающим между собой этажи.
А тут лестницу зачем-то выложили скользким бело-синим кафелем. Жёлтые стены и табачный дым кажутся неразрывно связанными между собой, как и свет голых лампочек между этажами. Внизу вместо двери – заколоченный досками крест-накрест проём в сырой коридор со звенящими синими лампами и грибком на стенах.
Двумя пролётами вверх обнаруживаются треснувшие двери еле живого лифта. Где я сейчас?.. Я не знаю, и это вот мне нравится до того, что я невольно жмурю глаза и ёжусь от удовольствия под чёрным шёлком. Нет ничего приятнее и страшнее (и это взаимосвязано) для меня, чем заблудиться в Антинеле.
Лифт куда-то едет в неопределяемом направлении: то ли вниз, то ли вверх. На табло из палочек складываются зелёные светящиеся цифры. Они сменяют друг друга с очаровательной для меня и пугающей для любого другого логикой: 1, и кабина содрогается, 14, и что-то со скрипом проезжает мимо нас (встречный лифт?..). Потом следуют 8 и сильнейший запах антисептика, -2 и никаких происшествий, -7, и лифт останавливается.
Минус седьмой уровень – это закуток возле лифта и полная темень. Раздвижные двери из хрома и плексигласа. В перспективе длиннющего коридора, где-то миле на третьей, горит прямоугольник тусклой флуоресцентной лампы. Каблуки чёрных остроносых сапожек бесшумно ступают по старому, стёртому, прибитому кое-где гвоздями линолеуму. Умирающая лампа освещает, как выясняется, общую кухню с двумя электроплитами и белым из-за отсутствия солнца цветком традесканции на застеленном газетами столе. На кухне пахнет железом и чистящими средствами. Я пью ледяную хлорированную воду из тонкого высокого стакана, прикусив хрупкое стекло до боли – и хочу совсем иного, хочу до дрожи в кончиках пальцев, до стона, до отчаяния…
В коридоре слышатся шаги, и стакан разлетается вдребезги на гранитном полу.
Я оборачиваюсь к двери и бесконечную минуту ожидаю… Но где-то щёлкает выключатель, лязгает шпингалета – холостой выстрел ночной охоты – и я иду дальше.
Шаги легко шелестят по ступенькам, рука скользит по перилам, свет стынет формалином.
Колодец подъезда с неяркой лампочкой, которую невозможно обнаружить, высокое узкое окно в частом переплёте, крапчатый гранит, болотно-зелёные стены.
Чуть пахнет пылью, рассохшимся старым деревом и жильём. Здесь живут рядом несколько десятков людей, это чувствуется: ещё остался среди высоких пролётов шлейф чьих-то духов, ещё помнят стены касания рук, ещё хранят ступеньки эхо торопливых утренних шагов, ещё шумит где-то наверху вода и бормочет ночное радио.
Пятый этаж, дальше лестница заколочена. За коричневой скрипучей дверью – квадратный тамбур с входами на кухню и в душевую, а дальше - длинный коридор с одинаковыми дверьми.
Рассохшиеся доски чуть слышно скрипят под подошвами. В тёмном окне в конце коридора на обнажённые деревья и огороженный заборчиком двор хлопьями валит мокрый липкий снег.
Я останавливаюсь у этого окна с дрожью и опираюсь о подоконник, широко распахнутыми глазами глядя в ночь. Там стоящее скобкой пятиэтажное жёлтое здание, тихий двор с облетевшими клёнами и верёвками для белья, узорчатая ограда, старинные качели и флигель с котельной. Снег всё валит и валит в свете лампочки над подъездом…
За спиной слышится щелчок замка: из двери с № 518 выскальзывает худенькая и невзрачная черноволосая девушка в голубых джинсах и белой футболке, с сумочкой через плечо. Торопливо позвякивая ключами, она запирает дверь, сильно дёрнув на себя, проверяет время на мобильном…
-Да, совершенно верно, сейчас комендантский режим, - говорю я тихо с сочувствием, которого на самом деле не испытываю. Девушка оборачивается и медленно, словно бы через силу, подносит руки к губам, а в её голубых светлых глазах медленно цепенеет жизнь. Та жизнь, которой она была полна миг назад, собираясь к кому-то на посиделки. Мы смотрим друг другу в глаза, пока за окном падает снег…
-Так не может быть, - еле шепчет она, словно в бреду, не отрывая взгляда. – Не может, нет…
-Всё может быть в этом мире при определённом стечении обстоятельств, - мне её ни капли не жаль, если допустить, что я вообще умею жалеть: девушка знала, куда и в какое время она идёт.
-Пойдемте. Я думаю, ничего объяснять не нужно – всё понятно и так… Как вас зовут?
-Гури, - оцепенело выговаривает девушка, едва шевеля яркими губами, и тяжело всхлипывает.
-Пойдёмте, Гури. Идти долго – по дороге вы можете мне рассказать о себе, если хотите.
-Исповедаться перед смертью? – кривясь, Гури нервно поправила сумку на плече. – Кому, вам?
Я пожимаю плечами, и мы возвращаемся в холодном молчании сквозь спящие коридоры, лестницы, корпуса, сквозь безвременье и мокрый снег за всеми окнами подряд.
Гури так и не сказала мне ни слова. Её ненависть была так же ощутима и осязаема, как запах железа и чистящих средств, как вкус хлорированной воды и звон стекла на стылом граните пола в ночной кухне общежития минус седьмого уровня.
Темнота, как домашняя кошка, с мурлыканьем трётся о чёрный шёлк, электризуя его своим прикосновением. Снег, падая крупными хлопьями, шепчет сказку - красивую древнюю сказку с жестоким финалом. Я пью из широкого бокала горячую, солоноватую, тёмно-алую влагу, четверть часа назад живую, и улыбаюсь наступающему для меня воскресению…
Сумерки богов.
Дождь и чайные розы
Дыхание южных ветров всего за одну ночь превратило зимнюю сказку в оттепельную слякоть. Мир вздрогнул, сломался и поплыл прочь в потоках серого дождя с талым снегом. На асфальте – бензиновые радужные пятна, похожие на размокшие астры с кладбища.
Две девчонки-сакилчи в прозрачных дождевиках таскают вёдрами из котельной дымящуюся, белую от накипи воду, и с размаха окатывают грязный Chrysler. Авто до такой степени заляпано жидкой грязью и мокрым снегом, что не понять, какого оно цвета. Сквозь приоткрытую фрамугу долетает тихий стук дождя, радостные плеск и журчание горячей воды, сырой южный ветер с запахом мокрых сосен, и звонкие голоса девочек.
-…Наливаешь в ведро стакан «Фейри», берёшь кошку и стираешь в ведре минут десять…
-Не, моя воды боится, ни за что не полезет в ведро. Скорее, согласится питбуля облизать…
-Тогда план «Б»: льёшь «Фейри» прямо на объект, зажимаешь его между коленей и тщательно натираешь шваброй. Я пробовала это на Томе Сарасоле. Он кричал, но отмылся хорошо…
Я сижу в прострации, но временами прихожу в сознание, и тогда начинаю судорожно строчить в блокноте планы по дальнейшему освоению сопредельных с Антинелем территорий посредством реанимированного нулевого отдела и архитектурки. В семь вечера я ловлю себя на том, что сижу и созерцаю фразу в служебке от Андре Длинного: «Наличие более одного окна в санитарном блоке - это излишество, вызванное несоответствием прямому назначению».