-Я не буду… господин директор Антинеля Норд, если вы так желаете, - тихо проговорила она, еле шевеля губами. Я смотрю на её профиль и мучительно пытаюсь вспомнить, как зовут эту женщину. Ведь Аманда называла её имя, такое странное, совсем неподходящее… как же…
-Да, Мариета, я так желаю. У онкологического отделения есть свой корпус, вот там и проводите ваше свободное время, - я быстро допиваю молоко, у которого отвратительный привкус анальгина, и ставлю стакан, как окончательную точку в разговоре. Оркилья помолчала.
-Меня зовут Марио, господин директор Антинеля, - ещё тише проговорила она. – Но вы можете обращаться ко мне… Мария. Это моё настоящее имя. Мария, - толкнула дверь и вышла.
Я устало утыкаюсь лбом на запястье, прикрыв глаза. Сижу так несколько минут, полностью отключившись от внешнего мира, аккумулируя силы, а потом берусь за изучение возможностей поглощения Антинелем исследовательских центров помельче.
Руки холодные, как стёкла в заброшенном доме, и когда не нужно ничего записывать, я прячу их в меховой оторочке палантина, пытаясь согреть друг о друга. Очень странная закономерность: у большинства мужчин очень тёплые карманы, и лишь я из этой закономерности выпадаю. В каждом кармане у меня по филиалу Арктики. Очень хочется спать, но спать мне некогда. «И не с кем», - добавляет ехидный голос в моей голове. Я фыркаю ему в ответ и опять утыкаюсь в расчёты.
В половину восьмого вечера Аманда приносит горячего чая на травах, хотя её никто не просил; вид у неё виноватый. Но я молчу, и ей не нужно оправдываться. От чая пахнет миррой, шалфеем, мелиссой и эвкалиптом, это бодрит.
-Спасибо. Это то, что нужно именно сейчас, - я с наслаждением склоняю лицо над широкой пиалой, вдыхая ароматный дымок. – Мёд не уносите, я с ним попью.
-Садерьер поехал за отчётом на фарм. фабрику, - рапортует Аманда, деловито убирая стакан из-под молока и зажигая в кабинете подсветку под стеклянной полочкой и матовые лампы на столиках. Я киваю, неспешно попивая чай. Скоро нужно будет идти к Окадам на ужин, а для этого неплохо было бы хоть чуть-чуть проснуться – и выбросить из головы гемодиализ, пиелонефрит и прочую онкобесовщину. Аманда мнётся, потом не выдерживает и, присев на круглый пуфик и сосредоточенно глядя в пол, быстро говорит:
-Может быть, я лезу не в своё дело и вообще, но всё-таки я с самого начала работаю вашим секретарем, и иногда мы вроде как разговариваем…
Я молча приподнимаю бровь. «Мы вроде как разговариваем» - это очень интересная фраза.
-Доктор Оркилья… она очень к вам неравнодушна. Как женщина. Я просто хотела… немножко помочь ей, - Аманда краснеет, перебирая в пальцах кружевную оборку на своей юбке.
-Простите?.. – я со стуком ставлю пиалу на стол, выпрямившись в кресле и сузив глаза.
-Аманда, вы о чём?..
Она испуганно съёживается на пуфике, втянув голову в плечи. Голубые ромашки, или как их там ещё, на её ободке вновь мелко дрожат. Молчание заполняет кабинет куском цельнокроеного броневого металла.
-Аманда. Вы этого не говорили, а я этого не слышал. И впредь слышать не намерен. Если вам ясно, прошу вернуться к исполнению своих служебных обязанностей, - каким-то стеклянным, звенящим голосом произношу я. На губах, словно забытый там когда-то давно, в летний полдень, остался вкус трав и цветочного мёда.
Молча кивнув, Аманда исчезает прочь; я допиваю чай и несколько бессмысленно смотрю в заплаканное окно, отвернувшись от рабочего стола. Вспоминаются чёрные, как мёртвый янтарь, глаза на запрокинутом лице, влажная полоска алых губ, чуть приоткрытых, в капельках дождя, и запах западного ветра. Ветра перемен. Мария. Её зовут Мария, и она неравнодушна ко мне, как женщина…
Звучит на редкость бредово – в самый раз для того, чтобы случиться правдой. Но от такой правды хочется куда-то сбежать. Я опять прижимаю к себе озябшие руки и дышу на них в тщетной попытке хоть чуть-чуть согреть. Бесполезно: мою фарфоровую белую кожу вряд ли когда-нибудь окрасит румянец жизни… И всё-таки в лёдных, замороженных глубинах души что-то продолжает тоненько звенеть, удерживая в памяти её имя – Мария.
-Мария, - произношу я вслух; вкус мёда и трав на губах усиливается, к ним примешиваются сладость малины и шиповникового сиропа, и лёгкая, пикантная кислинка суданской розы.
-Мария Оркилья… - вздыхаю, гашу лампу и ухожу. Аманда всё так же дубасит по клавиатуре с каким-то мрачным ожесточением; кажется, вот-вот заиграет фуга Баха ре-минор. По окнам льёт октябрьская непогодь.
-Про приказ не забудьте, - напутствую я. – Если что, можете меня найти у Окады.
Аманда кивает, закусив угол губы; на левой руке у неё уже два сломанных ногтя, хотя два часа назад все были целы. Я хочу что-то сказать – но не говорю; заворачиваюсь потуже в палантин, и, пряча лицо в меховой оторочке, исчезаю в дождливую темноту.
Чулки. Стекло. Настоящесть.
Дорога к месту обитания двух Окад и их огородика ведёт по усыпанным хвоей дорожкам мимо флигелька онкологички. Молчаливое, замкнутое в себе двухэтажное здание, прячущееся от посторонних глаз под кронами каштанов, смотрит на меня тёмными окнами как будто исподлобья. И только в крайнем помещении на первом этаже горит морозный белый свет, напоминающий о металле, стекле и неизбежности. Учёные Антинеля бьются на передовой науки, не щадя ни чужих, ни своих, ни себя… Я знаю эти цифры в столбиках и корректные формулировки в отчётах. Я вижу эти запавшие блестящие глаза, жизнь на чистом кофеине, пустоту коридоров шестого, тюремного корпуса с дверями из броневого железа, и исколотые руки. Всё покупается, всё продаётся… я просто слежу за тем, чтобы этот механизм работал без сбоев.
Останавливаюсь, ищу сигареты по карманам; октябрь высеивается на мир мелкой моросью, чтобы пустить в нас побеги цвета ржави, и цвета мха, и цвета тумана, и обрести бессмертие.
Белый свет за тройным освинцованным стеклом кажется ножом варвара, пропоровшим холст Куинджи. С пачкой Gitano в руке подхожу, не в силах сопротивляться пониманию – кто сейчас шагает в вечность познания со знаменем пионера от онкологии… А может быть не шагает, а сидит в мягком кресле у монитора и безучастно играет компоновкой энзимов, бросив на клавиатуру тонкую смуглую руку с гранатовым браслетом на запястье. Или пьёт кофе и задумчиво поедает большой круглый пончик, или разбирает поднакопившиеся за день бумаги, или порвала чулок и сейчас замазывает стрелку корректором, чтобы добежать до жилого корпуса… Могу на что угодно поспорить: доктор Оркилья носит только чулки. И презирает колготки как классового врага.
В октябре и моросени неожиданно повеяло розами. Я подхожу вплотную, встаю на цыпочки и заглядываю в окно, прижав к нему ладони в перчатках.
Очень нелепое занятие – подсматривать в окошко за собственным научным сотрудником, но преодолеть любопытство я просто не в силах. И пример кошки меня не пугает, потому что я не кошка, а директор Антинеля, а это две большие разницы, пусть и не очень заметные на сугубо молекулярном уровне.
В пустой лаборатории, затопленной под потолок этим медикаментозным светом, стоит доктор Оркилья и, пристально глядя в загадочные глубины автоклава, красит при этом ногти в кумачовый цвет, опровергая собой заявление профессора Бониты о том, что женщина-учёный, это как морская свинка – и не свинка, и не морская. Автоклав щёлкает и посвистывает, стерилизуя инструменты; на широком столе у окна в рядок выстроились железные банки с компонентами крови и пробами костного мозга. Оркилья стоит боком, и в высоком разрезе её белого платья виднеется кружевной верх тонкого чулка с узором в виде роз. Яркий стерильный свет, как ни странно, этой женщине к лицу – она покоится в нём, как в формалине, прекрасная и недостижимая, не тревожась ни о чём и чуть приоткрыв алые губы со вкусом роз…
Брр! Я встряхиваю головой, внезапно понимая, что а) стою в неаппетитной грязище, как монумент, воткнутый в раскисший газончик для его ускоренного облагораживания перед проездом вышестоящих лиц, б) дождь усилился, и мне очень мокро. Отрываюсь от окна, делая шаг назад – но запонка на манжете стукает в стекло, игриво подмигнув мне бликом отражённого света…