-Бедненький, - она стоит совсем рядом и пахнет горько и горячо, как свежесваренный кофе. Миг – её обжигающие руки поверх моих, упавших на подоконник, и вся она прижата ко мне, к плечам, спине, ногам, словно вторая тень.
-Вам срочно нужно чего-то горячего. Чтобы не заболеть.
Я поворачиваю голову – очень неудобно стоять, упираясь подбородком себе в плечо – и внимательно-внимательно смотрю на своё зябкое отражение в совсем завечеревшем мире Антинеля. Это я, несомненно. И я не сплю. Но в эту концепцию никак не укладывается прижатое ко мне горячее девичье тело, блудливые пальцы с ярким лимонным лаком, терзающие верхнюю пуговичку воротника, и… чёрт возьми, что она себе позволяет?..
Поздно. Нить оборвана. Ребёнок с воплями бегает по газонной травке, путаясь в собственных ногах и захлёбываясь истерикой, а воздушный змей, весело болтая мочальным хвостом, бесстрашно улетает в предгрозовое небо… Моя история, так и не рассказанная вслух, осталась окровавленным комком лежать на плиточном полу, в грязи и сигаретном пепле, а я лечу в неизвестность.
У моей щеки дрожит крылышками яркая бабочка; белые сахарные зубки нетерпеливо тянут вниз угол воротничка, и пальцы впиваются в подоконник – безмолвный стон наслаждения…
Две родинки на моей шее – как метки от укуса вампира; она касается их губами, на мгновение о чём-то задумавшись… ты хочешь моей крови, девочка?.. Пей, пей до дна, но взамен – влейся в мои вены и артерии раскалённым арабским наркотиком, кофеином бессонниц и безумий, плевать, что здесь, плевать, что так… Каждый поцелуй – прыжок без парашюта, каждое прикосновение – казнь и наказание. Бьются стёкла, ломаются иглы, бабочки разноцветной метелью вывихриваются прочь меж жадно-бесполезных хватаний высоколобого энтомолога.
В какой-то момент она отрывается от меня, хватает узкой ладошкой нагло подглядывающую лампочку и с хрустом давит меж пальцев, со своей односторонней улыбкой и одичавшими карими глазами, полными кофе. Смеётся; я целую солёные линии жизни, заново прочерчивая их кончиком языка на обожженной ладошке – подлиннее, подлиннее… Ветер из открытой форточки ерошит волосы на затылке; подоконник хочется убить.
-Убежим отсюда? – спрашиваю я. – На крышу. Заболеем двусторонней пневмонией, сляжем с жаром – а когда нам принесут термометры, откусим им хвостики и выпьем ртути, ведь она такая алая, словно наша кровь… давай?..
-Я не хочу болеть пневмонией, она некрасиво называется, - шепчут мне из светлой темноты и рисуют мне на груди ногтем недостающее полжизни сердце. – Лучше болеть… вами. Постельный режим и всё такое. Побежали?..
Невидимые и довольные собой, мы сосчитываем ступеньки, ныряем в какую-то дверь в длинном и тоскливом общажном коридоре,…
…а всё остальное доктор в заключение о смерти написал так неразборчиво, что даже непонятно, что со мной случилось, чем это можно было вылечить, пока не стало слишком поздно.
Уход за геранями. Моё мнение. То, что нужнее.
Местная притча во языцех, растлитель неокрепших умов Алекс Ф. Баркли поджидал меня в холле флигеля, делая вид, что он тут ничего и вообще сугубо по делу. Деловая активность Алекса сводилась к инспектированию горшков с кривыми окаменелыми геранями, что теснились на подоконнике, прижавшись друг к другу и замерев по стойке «смирно» от ужаса перед суровой действительностью. Ни дать, ни взять – строй новобранцев перед генералом. Окуривая бедных представителей флоры своей невозможно вонючей цигаркой «Беломор», Алекс сосредоточено ковырял пальцем землю в горшках и неразборчиво бормотал себе под нос на тему «Загубили растеньица, ироды». При этом он не забывал заботливо стряхивать пепел с цигарки в один из горшков. Видимо, как и 100 % населения Антинеля, считал, что зола и пепел – лучшие удобрения для зелёной живности. Наряду с остатками чая, кофе и спиртосодержащих жидкостей. Хотя нет, что это я! Остатков спиртосодержащих у нас не бывает в принципе. Эти люди скорее собственную кровь в горшок сольют, чем выделенный им в научных целях медицинский спирт.
Я стою в арке входа, притворяясь частью тёмного коридора, и наблюдаю за экзерсисами нашего юного, не побоюсь этого слова, натуралиста. Алекс отлично знает, что мне нужно пройти через флигель в онкологичку – другой дороги по зданию нет, а снаружи слякоть, и снег так и льёт… или дождь так и валит. Вот и устроил, значит, засаду. Интересно, что ему такое нужно, чего нельзя обсудить в нормально освещённом помещении и в присутствии других людей?..
Раз интересно – значит, надо узнать. Чтобы узнать, иду через холл, цокая подкованными каблуками по керамической плитке, жёлтой и бордовой – классика жанра, наследие послевоенной пятилетки. Холл флигеля – одно из самых жутко-очаровательных мест Антинеля, хотя бы потому, что в годы разрухи здесь, в этом самом помещении, располагался кожевенный цех. Я вам не буду излагать подробности – все и так знают, что Антинель здесь вам не тут ©, из чего сделаны пуговички на воротнике блузы Норда, во сколько начинается комендантский час и откуда берутся пирожки с ливером. Но циничные медики от легенд о сыромятне млеют, как старые девы при виде жиголо, и с масленым взглядом вздыхают, глядя на юных и бессмысленных практиканток: «Ах, душенька, у вас такая красивая, нежная кожа…». От цехового антуража остались собственно плиточный пол, оцинкованные желобки вдоль стен, выкрашенных густо-синей краской, несколько свисающих с высокого потолка цепей с крюками, тусклые лампы и единственное окно, забранное решёткой настолько мощной, что Моллар уже год пускает на неё слюни – как бы оторвать и сдать на лом? Они, помню, с капо Самедиром её пытались «дёрнуть», зацепив тросиком с крюком за Самедиров «Субару Импреза». Дёрнули. Оторвали. Самедиру бампер. Решётка осталась стоять, как влитая…
А вот оцинкованное корытце кто-то в результате всё-таки спёр. Причём не Моллар – ибо тот, обнаружив, что кто-то его переевреил, обиженно клацнул зубами, и злобно пообещал неведомому противнику, что тот у него будет сосать леденцы «Дюшес», умница невероятная. Причём вагонами. С тех пор я внимательно присматриваюсь к лабораторному и общажному инвентарю, с целью вычислить корытцехищенца. Мне ужасно интересно узнать, где Моллар раздобудет обещанный вагон «Дюшеса». Да и сам процесс расплаты обещает быть весьма занимательным…
-А! Здрасьте, - неискренне обнаруживает моё присутствие Баркли, и изображает руками что-то типа «Ах, какая неожиданная встреча».
-К онкологам идёте, да? А я вот тут за цветочками, значит, ухаживаю…
По моему мнению, герани и впрямь отчаянно нуждаются в уходе Алекса - причем, чем дальше он уйдёт, тем будет лучше. Но моё мнение - это не то, что пристало высказывать руководителям НИИ. Тем более, вслух. Это стало мне понятно ещё давно, ещё до того, как у меня вообще появилось хоть сколько-то внятное мнение о своём месте в сложной системе координат нашего обитаемого острова. Странная, но при этом неоспоримая логика, если пристально посмотреть назад: я с каждым днём обретаю индивидуальность, мысли, чувства, отделяюсь от кирпичных стен Антинеля, словно обретший третье измерение рисунок… И с каждым днём все сильнее прячусь, сворачиваясь в клубок из непонятной темноты, в которой ничего не разобрать постороннему наблюдателю. Потому что хрустально ясно, как при минус пятидесяти солнечным днём: если заметят, от всего придётся отречься во имя не моих идеалов… На ярком свету солнца умирают тени, мои бессловесные друзья, а я молчу, молчу и молчу.
Ну да. А Баркли продолжает молоть языком, естественный и неутомимый, как бетономешалка:
-Это хорошо, что мы тут пересеклись вот так внезапно, я всё думал, как бы нам так поговорить, у меня вот есть чай, хороший, крепкий, азербайджанский, с ароматом роз, даже сахара не надо, но я всё равно себе кладу три куска, потому что глюкоза для мозга необходима, а я не барышня на цыпочках, мне стройнеть не надо… тут я с генералом ла Пьерром двумя ногами солидарен, да, так вот чай и к нему есть сардинки… хорошие сардинки, из Сардинии, а не как те, которые привёз Моллар с рыбозавода в Зарнице, а там полипы в банках и прочая дохлая органика… Вы очень к онкологам торопитесь, или посидим, чая попьём?