-…нет, - выговариваю я стеклянно. Тирада Баркли прошла мимо моего сознания, как скорый поезд мимо деревенского полустанка. Крючья под потолком мерно раскачиваются от гуляющего по воздуховодам сквозняка; тусклый свет зарешёченных ламп ощутимо дрожит, древней пылью оседая на нашу кожу. Где-то что-то неостановимо течёт. Может быть, время?..
-О чём нам говорить, Алекс? Уймитесь уже, - я слегка качаю головой, глядя на носки своих сапожек. - Занимайтесь чайными посиделками с практикантами. А по личным вопросам я принимаю каждый четверг с пяти до шести. Ещё?..
-Ещё я хочу заметить, что вам не идёт это кредо, пошитое цепкими лапками одного помешанного на субординации южанина, - абсолютно спокойно и серьёзно, без тени насмешки или боязни отзывается Баркли, прикуривая от окурка очередную вонючую пахитоску. Затягивается и щурит на меня глаза поверх треснутого пенсне.
Никто не может точно сказать, какого цвета глаза нашей клёцконосой радости. «Ореховый» далёк от истины и лжив, как проворовавшийся завхоз. Орехи такой окраски могут расти разве что в Чернобыле. А лично я, глядя на Баркли, вспоминаю о котах - они, как правило, длинные и беспородные, и вроде бы коричневые в полоску, но начнёшь присматриваться, тут и песчаный, и беж, и мокко, и пепельный, и бог весть какие оттенки: весь пантонник, как в грязной весенней луже. Вот это и будет цвет глаз Алекса Ф. Баркли - глаз, которые сейчас бесстрашно дырявят мне на воротничке кардигана ещё одну петличку для пуговки. Выше он смотреть не то, чтобы боится - нет, просто знает, что это меня расстраивает. А зачем лишний раз расстраивать людей? Тут на днях найден был мною в холле общаги четвёртого корпуса холодильник с кривой надписью на дверце: «Кота не вынимать! Он наказан». Видимо, кот кого-то очень сильно расстроил.
-Так что вам от меня надо? - чуть ли не с тоской спрашиваю я спустя пару минут дымного, невкусного молчания. Баркли, внезапно смутившись, принимается жевать свою сигарету и смотреть поверх гераней независимо и гордо.
-Октябрь кончается, - выдаёт он, выплёвывая измочаленную «беломорину» на пол и с силой размазывая её по плитке нечищеным башмаком.
-Я хотел про финансирование флигеля на будущий год приватно поговорить, но вот я встретил вас, и всё былое… тьфу! То есть, уже не вижу смысла погружаться в суммарные подсчёты, дебеты и кредиты. Потому что…
-Почему что? - всё столь же стеклянно повторяю я за Алексом. Таким голосом вполне могли бы разговаривать пуговки на воротнике моей блузы - те, про которые все знают, из чего они сделаны. В холле пахнет влажным снегом и холодной водой; что-то где-то по-прежнему течёт. Как будто кровь из вены - тихо, но неостановимо. От этого звука холодеют кончики пальцев и немеет душа.
Баркли шумно вздыхает, словно большой уличный пёс, познавший всю тщету суеты, и молча берёт меня за руку, за запястье, повыше отворота чёрной кожаной перчатки (про которую тоже все знают, из чего она сделана, и главное - где… вот именно здесь). Тянет за собой.
-Пошлите чай пить. Вам его сейчас нужнее, чем к онкологам или про деньги. Себе не верите - так хоть мне поверьте…
-Не смейте больше трогать герани, Алекс, - говорю я, когда мы выходим из холла.
-Нормальные люди и растения от вас, Алекс, дохнут и скукоживаются… в счастливом отличие от меня.
Сказки. Эпидемия. Румянец.
Вы как хотите, а я не доверяю сказкам. Корнями это недоверие уходит в очень-очень далёкие времена, когда одного вздорного подростка с огненными волосами и нравом кормили с ложечки смесью дёгтя с мёдом, причём дёгтя было значительно больше. Мир ужасен – это знание записано металлом по моей коже. Но так уж получилось, что в мире есть вещи, предметы и существа, которые хочется взять в ладони, спрятать туда, за рёбра, за белую кожу и чёрный шёлк, уберечь… спасти… И закрывать руками, пока хватает сил. Их закрывать, не себя. И бесстрашно смотреть на летописца-судьбу…
Но сказки - это совсем другое дело. Они бессмысленно и беспощадно жертвуют всяческой логикой ради полной недостоверности, от которой у меня скулы сводит круче, чем от облепихового сока (нового тренда в среде адептов Соковыжималочки).
Всё началось на традиционных чайно-инфекционных посиделках на складе вторсырья и хлюпающей органики, который Баркли с трогательным упорством почему-то называет своей лабораторией. Мы сидели, забравшись с ногами на драный, разболтанный диван, пили копчёный чай «Лапсанг Сушонг» с копчёной рыбой «из коробочек», и смотрели, как выпадает первый настоящий снег. Съев очередную рыбку и облизав пальцы, Баркли осведомился:
-Будем смотреть про то, как гордо шагает по Северо-Западному региону птичий грипп? Сейчас как раз итоговые новости начнутся. Мне уже, кстати, Тминницкие заклятые друзья звонили, спрашивали, есть ли у меня вакцина… наивные такие. Щас я им типо вагон выкачу. Ога.
-Давайте посмотрим, - соглашаюсь я, отпивая чая и зажмуривая левый глаз, чтобы не сменить фамилию на «Нельсон». Чайные ложечки у клёцконосого суровые, из танковой брони - выклянчил кусок у ла Пьерра, и у физиков на лазерном станке напилил себе наборчик. Одну ложку он дополнительно наточил, и иногда, когда у меня хорошее настроение, мы её по очереди кидаем с тридцати метров в яблоко. Точнее, в яблоко кидаю я, Баркли кидает во что угодно, один раз даже в окно. Ложка пробила тройной стеклопакет и улетела во двор; хирург потом полчаса в клумбе рылся, восхищая меня своим глубоким и широким словарным запасом. Красавец.
Впрочем, возникшему на экране «плазмы» диктору словоблудия тоже было не занимать: чуть не пуская слюни от удовольствия, он вещает о смертельной угрозе, пандемии, биче человечества, переплюнувшем СПИД, и беспомощных косоруких медиках, ничего не предпринимающих.
-Ох ведь, столько я ковырялся с этим серозным менингитом, а тут раз! и атипичная пневмония, - расстроился Алекс, отправляя в рот очередную рыбку. - Интересно, это самостоятельное явление, или наши заказчики ушли налево, к конкурентам?.. Нет, явно самостоятельное, вакцина на сцену не вышла, а ведь пик прошёл неделю назад… Ещё дней десять паники - и официальная медицина вакцину соорудит, задницей чую… плакали прибыли…
-А у вас её много? Или пока только экспериментальная партия? - я доливаю кипятка. Вместо заразных граждан начинают показывать какого-то проворовавшегося мэра, уныло отрицающего всё, включая собственное существование.
-Мало, - зло отзывается Баркли, обеззвучивая мэра. - Вирус-то не мой, да и материала нет, вывел на сухой цифре. Подкинул ящик Зарницкому горздраву, мир праху его, вроде нормально. До детей, которых в первую голову надо прививать, ни ампулы не дошло, эти суки всю партию себе и родственничкам вкололи… С другой стороны, если что не так пойдёт, - всё равно польза. Эта, как её, санация общественных организаций… ибо в Зарницком горздраве давно всё сгнило и вонь стоит до небес…
-Ну и пусть их. Отдайте наполовину выше себестоимости, кто первый наличкой отстегнёт, а будет госзаказ, мы им и от серозного менингита сольём. Заказчики ушли в тину, сами поработаем… хоть окупим затраты. Пусть потом локти облизывают, как хотят, - я отбираю у Алекса пульт и включаю звук, поскольку начинается реклама. Очень я её люблю. Пиршество идиотизма. Триумф торжествующего отстоя. Баркли тоже оживляется, добывая ногой из-под дивана банку со сливовой повидлой:
-О… о… фармакология! Капли для носа - насморк не пройдёт! Вот так честно признаются, да. Новая помада со вкусом вишни… да-да, согласен, ффу… интересно, почему до сих пор не изобрели помаду со вкусом пива? Или хотя бы копчёной рыбы?.. Сколько пар было бы сохранено!
-И не говорите, - я трогаю родинку на верхней губе кончиком языка, и вспоминаю вкус помады Марии Оркильи - как будто локум и красный чай с суданской розой. У Марии очень нежные губы, похожие на цветочный бутон, послушно раскрывающийся тебе навстречу от твоего тепла…