-Добрый вечер, - в кабинет проскальзывает Оркилья в строгом деловом костюме цвета горького шоколада. Мой шарф она несёт в охапке, двумя руками прижимая к животу. Из высокой причёски выбилась и упала на лоб непослушная прядка, и Мария попыталась её отдуть, смешно оттопырив нижнюю губу. Я негромко зову:
-Присаживайтесь, доктор Оркилья. Что там у вас?
-Я набросала список препаратов «Никомед», которые нам нужны в работе и по которым нужно жёстко сдемпинговать поставку любым методом, вплоть до пыток их представителя, - Оркилья вытащила из кармана жакетика узкую длинную бумажку с названиями медикаментов. – А в идеале вообще заполучить технологию. Можно без патента, нам это только для внутреннего пользования, всё равно будем модифицировать и улучшать их рецептуры. Держите. Я на вас надеюсь.
-Надо – значит, будет, - лаконично отзываюсь я, пряча список к остальным документам в кейс.
Мария молча смотрит на торчащую из кармана рукоять «Беретты», слегка приподняв брови.
-Это запасной тюбик помады, - извещаю я, закидывая руки за голову и рассматривая красивый профиль Оркильи на фоне матового стекла абажура от настольной лампы.
-Хм, тогда мне надо носить с собой запасную обойму для пистолета…
Мы обмениваемся понимающими взглядами. Я никак не могу забыть, как мы тогда целовались через подоконник под дождём. Эта память куда сильнее ощущения пустоты и смерти… но, рано или поздно, мне придётся вытравить это из себя… чем-то невыносимо горьким. Может быть, даже раскалённым свинцом и царской водкой. Без жалости и без сомнений. Потому, что не имею права впутывать шёлковую ленту чьей-то жизни в ржавую колючую проволоку моей. И это грустно…
-Норд?.. – она самыми кончиками пальцев касается моего запястья, и встревоженно, как-то по-кошачьи, взглядывает в лицо. – У вас сегодня настроение, как… как этот ноябрьский дождь. И ни малейшего просвета в глухих враждебных тучах, что спрятали от нас звёзды. И ещё… у вас кровь на губах. Вот тут.
Она потрогала себя за уголок губ кончиком пальца. На овальном ноготке у неё была искусно нарисована миниатюрная розочка. Поразительно, насколько бесстрашно эта женщина ступает по тонкой нити нашей взаимосвязи над тёмной пропастью моей пустой, мрачной души… И насколько прочна оказалась эта хрупкая с виду нить.
-…извините, - не дождавшись от меня никакого отклика, Мария тихонечко вздыхает и отводит взгляд. Бережно, как уснувшего котёнка, перекладывает шарф ко мне на колени. На миг её тёплая ладошка задерживается на моём запястье, будто в тщетной попытке уловить биение жизни. Потом Мария резко встаёт и уходит, нервно заправляя выбившуюся прядь куда-то за ухо. Хлопок двери ножом отрезает яркий ломтик света, выпавший из приёмной. Я поневоле прихватываю нижнюю губу зубами, чтобы не позвать. Я знаю – она откликнется, если позову. Даже на Мариету.
Без пяти десять. Возня под дверью; настороженный стук. Вслед за моим злым «Что?» на пороге возникают два Рейнборновских штурмовика, непривычно упакованных в штатское, и маячащая за их спинами Суббота, чересчур ярко накрашенная и всё равно какая-то перепуганная, в короткой лисьей шубке и сапогах на шпильке. Это неизбежность, как она есть. Я беру кейс; перекидываю, не завязывая, шарф через плечи. Выхожу в приёмную, чуть щурясь от яркого света. Штурмовики тут же перестраиваются, чтобы прикрывать меня по бокам, и мы, словно звено истребителей, исчезаем в ноябрь, дождь, темноту и полную неопределённость нашего будущего.
Белое. Силки. Ожидание.
Семнадцать семнадцать.
Вздыбленная густая шерсть облаков – серая, с голубым подпушком. Вспоминается недопёсок Наполеон III и его сложные личностные отношения с колбасой сервелат. На столе почти светится в сумерках стакан яркого апельсинового сока. Лампы под потолком потушены, и в душе всё то же – рисунок грифелем, сепия и пепел. Окружающее пространство состоит из квадратов: квадрат серо-голубого неба за иллюзорным стеклом; квадраты запонок из оникса в белых манжетах; квадраты стильных чёрно-белых фотографий по стенам.
Остопротивевеший минимализм, что скрипит на зубах диабетическим сахаром.
От прошедших переговоров ощущение всё той же квадратной рамочности. Жизненным девизом коммерческому директору фармацевтической группы «Никомед» Йенсу Залатцки – реши он обзавестись таковым – идеально подошёл бы «Эпатаж, бессмысленный и беспощадный».
Даже юркий шнырёк Шарль изумлённо примолк на секунду, увидев выпущенного на свободу из склепа стеклянных дверей Залатцки, а заставить нашего Шарля замолчать сложнее, чем остановить отправленный не туда e-mail. Я же просто витринно стоял на зелёной миле красной дорожки, и отчётливо понимал, что мир – это какое-то на редкость странное место, куда меня явно сослали за страшные грехи прошлых жизней.
А в обморочно-зеркальном холле «Никомедовского» шпиля жила и мельтешила белая вьюга бабочек-подёнок с льняными волосами, вечностью в глазах и детской доверчивостью в жестах.
Пока нам несли кофе и чушь, то одна, то другая ладошка с подкупающей невинностью опускалась и на чёрную смоль и дерзко-красный блейзер, и на каштановые завитки и синий твид, и даже на мужественные бритые затылки и эполеты. Они избегали лишь яркого огня и шёлковой тьмы, эти вкрадчивые пальцы тех, чьё имя – Эфемерность и чья суть – порок в белых одеждах.
Подтаявший пломбир, уроненный наевшимся ребёнком на асфальт, выглядело и то лучше моих спутников.
Два часа переливаний из пустого в порожнее. Вспомнилось мне тут, как хирург Баркли учил меня классификации переговоров. «Гала-гала, - вещал наш светоч и растлитель, шевеля носом и отпивая эрлгрейного чифиря из гранёного стакана в подстаканнике, - это когда по делу разговор идёт. А бла-бла – это когда интеллект другой стороны может измеряться не только отрицательным числом, но и мнимым, и даже ирреальным…». Та моя неожиданная улыбка вспорола белую бумагу протокольности не канцелярским ножом, но кинжалом – и Йенс Залатцки на миг поперхнулся гладко причёсанными, округлыми фразами про роль инноваций в жизни социума…
Вообще, слишком много белого было сегодня. Мне нужно нечто большое, чем стакан апельсинового сока, чтобы вернуть своей жизни краски.
- Прошу прощения, Вы не спите?.. - брызжет на всеобъемлющую белизну спелой вишней: в дверях прячется Дьен Садерьер. Я украду тихо, неслышно, спрячу тебя в спелые вишни… Я молчу. Перебираю пальцами песцовый мех небес, откинув голову на спинку кресла: имеющий глаза да увидит. Садерьер, тоже слегка запятнанный, с обрывком белого бабочьего крылышка на лацкане пиджака, втекает в комнату.
- Нам нельзя здесь оставаться, - говорит он, щуря углы глаз, где вишня мешается с шоколадом в причудливый оттенок южной крови.
- Скажи своё «почему», - я беру стакан и закусываю край, глядя прямо перед собой - на конечно же квадратные часы, где семнадцать тридцать семь. Какое превосходное сочетание для любовной связи – 17:37. Значительно выигрышнее, нежели проигрышное моё. Дьен нехарактерным для него резким жестом переворачивает эти часы, расколов стеклянный циферблат о столешницу из светлого дерева на грани истерики.
- Этот хитроумный силок… - Дьен грызёт губы; я пью сладкий апельсиновый сок, но он солон.
-Я должен был предвидеть эту опасность, но я не сумел… Это фармакология, Норд. Это такое Непостижимое поле, на котором играть не по силам даже Танатосу… даже Вам, Норд.