- Знаешь, когда девушка видит в витрине туфли, о которых мечтала? Она ходит, ходит на них смотреть каждый день, трогает пальчиком, со всех сторон изучает. Её уже начинают узнавать продавцы. Но перед тем как взять свою мечту, их нужно примерить и немного в них походить, чутко прислушиваясь к своим ощущениям. К Новой Себе в Туфлях Мечты. Так наверное было… сложно порой сказать, что в девушках происходит, это ведь не органическая химия…
Он негромко засмеялся и отпил арманьяка. Потом посерьёзнел, глядя на меня испытующе, ловя тени мыслей на равнодушной равнине лица.
-А потом Аннет стала выбивать из меня предрассудки, один за другим, как пыль из ковра. Бросала меня в снег своим «Нет, ты послушай!», и лупцевала выбивалкой правды, заставляя корчиться от ревности, густым облаком окутывавшей нас в те ужасные минуты. Потом, позже, я понял: Аннет хотела предстать передо мной собой, истинной и настоящей. А для этого ей нужно было вытряхнуть из себя всех предыдущих Аннет, показать их мне, чтобы я понял, откуда берутся бабочки…
-Жёлтые бабочки в её волосах… - еле слышно шепчу я, вздрагивая.
Шевре не слышит, поглощённый поиском очередной детальки:
-Первое, что Аннет написала ногтём на моей груди, прямо над сердцем, было «Давай, как будто нет прошлого».
Он быстрым жестом касается голубой рубашки – слева, там, где у меня ничего нет, и улыбается сам себе. Уже без прежнего жестокого голода, а как лампадка перед иконой. Редкая, сокровенная улыбка – sancta sanctum. Так он улыбается в те минуты, когда нехотя остывает love лава, и можно смотреться друг в друга на краешке дремлющей, до поры, Этны. Мне хочется спрятать эту улыбку в коробочку, обитую белым бархатом, а потом одной безлунной ночью попробовать приклеить на свои вечно выгнутые углами вниз губы. Мне никогда в моей смерти так не улыбнуться.
Мы молчим. Минуты белым воском неспешно капают нам на руки, стекая по горящей свече времени. Шевре смотрит куда-то к себе в сердце.
- А ещё Анка ест по ночам, кусается в минуты нежности, её волосы пахнут молоком и щенками и вечно лезут мне в рот, - говорит он негромко. Пришёптывание в его голосе похоже на шорох стягиваемой с плеча Аннет бретельки платья, от него пересыхает в горле и дико хочется курить.
- И она называет меня… «Мой Горький».
Прерывистый вдох, сжатые пальцы. Странное выражение в глазах цвета цикория, что цветёт по обочинам моей изрешечённой пулями памяти: так смотрят люди, которые всю жизнь бутоны, а не цветы. И иногда им отчаянно хочется раскрыться… Мне почему-то вспомнились бутоны пионов: крохотные, точно бусины тёмно-зелёных чёток, они выглядят невзрачно… Но в положенный час стремительно разворачиваются в роскошный вихрь розовых лепестков, в платье Наташи Ростовой на первом балу, в нежные губы любимой девушки. Хорошо бы и Димитрий Шевре так зацвел однажды… Судьба давно не дарила Аннет Лоу цветов – только колючую проволоку да горькую полынь.
- Мой Горький, - эхом тихонечко повторяю я, смежив ресницы.
- Да… я люблю Аннет Лоу именно за это.
- За что? - немедленно ощетинивается Шевре на это «люблю» в Present Perfect; бокал испуганно хрустнул в его руке и замер, трепеща.
- За то, что видит нас такими, какие мы есть на самом-то деле. И протягивает руку, окликая по имени, - я закладываю руки за голову. - Аннет до такой степени навылет верит в самое прекрасное в нас, что под её взглядом хочется собрать в большую кучу все свои недостатки, и устроить им судьбу поместья Эшеров… n’est ce pas?
- Да, - глуховато отозвался Димитрий. Он сидел, опираясь локтями на колени и глядя в пол: прятал трескающийся лёд голубых глаз от тяжести моего тёмного взора. - Да, Норд. Да… и сама Анка, бывая такой разной, всё равно отдаёт себя всю. Аннет Лоу: деление в столбик без остатка.
Мы вновь примолкли. Одна из белых бабочек-ночниц, неприкаянная, молча принесла нам кофе: видимо, на лицах наших стояла печать общей жажды.
Звякнув фарфором, Шевре наигранно небрежно осведомился:
- А у тебя с ней… как было, Норд? Аннет очень мало и неохотно о тебе говорила. Тугие петли, ржавый замок…
Я улыбаюсь левым уголком рта. Беру со столика блокнот. Пишу, подражая дизайну книжной обложки: «Анна Лоу и Норд Гавальда. Я её любил. Я его убила», - и показываю Шевре. Пока он морщит лоб, допиваю кофе и резко встаю, выдёргивая себя из беседы об Аннет, как иглу из вены.
- Вот теперь пора. Берегите её, Димитрий. Берегите себя… Довсегданья.
Двадцать четыре ровно.
Наша ничья - 00:00. Наша и ничья - Аннет Лоу.
Комментарий к Лоскут № 16
Здесь со временем творится какая-то совершенная неведомость; не думайте об этом, просто угощайтесь ~
P.S. очень личный лоскут, a propos… наверное, поэтому тут всё так, как оно есть.
========== Лоскут № 17. Escape. ==========
Украшательство
В марте светает рано, и это особенно мучительно после бессонной ночи. Климат марсианской пустыни. Ночью – ледяной прозрачный холод и мили сквознячных коридоров. Днём – всеобщее таяние, капель с крыш, всё ширящиеся лишайные проплешины земли на белой шкурке снега. И это как раз в то время, когда твоей единственной мыслью делается слово «Ненавижу».
Мы ведь люто ненавидим счастливых людей, будучи сами в горе… ненавидим тайком, стараясь не показать всю эту тёмную накипь на белых фарфоровых стенках наших душ. Но я, по крайней мере, никогда не скатываюсь до лицемерия. И если я кого-то (что-то) ненавижу, я делаю это в открытую. Если бы у меня, как у некоторых руководителей, была дурацкая привычка вешать на стенки всякие изречения в рамочках, то моё выглядело бы так: Истина. На самом деле, - расскажу вам это, пока за окнами просыпается, стряхивая с себя сосновые иголки, серое и сырое мартовское утро, - на самом деле мне очень нравятся всякие надписи и таблички.
Вообще любое украшательство скучной обыденности.
Через час придётся покинуть своё убежище в ворохе из двух пледов и трёх подушек, нацепить официоз и пойти проводить три подряд совещания. Что может быть хуже невыспавшегося руководителя, готового разорвать в клочья за малейшую оплошность? Только невыспавшийся руководитель Антинеля…
Так вот, про украшательство. Не исключаю, что это была странная идея – поставить вдоль дорожек меж корпусами круглые матовые фонарики на длинных ножках. Но мы с Молларом это сделали. Наш народ, как известно, ко всем нововведениям (даже знаменующим перемены к лучшему) относится весьма настороженно. Но фонарный креатифф население заценило уже через неделю: ненормальные химики профессора Бониты, пьющие как минимум половину результатов собственных экспериментов, вышли на охоту. Совместными усилиями работников седьмого корпуса все фонарики были разрисованы в разноцветные цветочки, крапинки, полосочки, растаманские узоры и кислотные фрукты. Теперь вечерние прогулки доставляют мне невероятное эстетическое наслаждение, хотя Моллар долго плевался на обнаруженный им под своими окнами тёмно-синий фонарик с гроздьями белой ежевики и надписью «PEACE».
Вот интересно, если есть таблетки от бессонницы, то ведь должно быть и наоборот? И не надо мне сейчас же говорить, что таблетки для бессонницы – это кофе, потому что после пятого литра перестаёт помогать. Организм просто спит с широко открытыми глазами.
Сладкая, сладкая дрёма мёдом склеивает ресницы, бережно заворачивает в свои пушистые сети, словно деликатный, хорошо воспитанный паук… Почему-то всплывает в голове мысль о «бархатной революции», которую исподволь проворачивает сон в империи моей воли. Сквозь приоткрытое окно доносятся шаги и рокот моторов, ветер качает шторки, где-то далеко орут коты. Конечно, у них самое сладостное время, зовущий за собой новыми запахами и звуками март…
Самое время вытряхнуть пыль из слежавшихся за зиму ощущений и, окончательно ошалев от половодья чувств, броситься куда-то по лужам. Искать потерянную (или так и не найденную?..) беззаботность. Но сейчас, когда я балансирую на грани между «полюбить себя и уснуть» и «не уснуть и возненавидеть мир», мне совершенно не хочется заниматься инвентаризацией тёмных кладовых собственной души.