-Доброе утро, - скребётся под дверью мой водитель, - я тут кофе вам принёс и клубники ещё.
Да, кофе с клубникой утром шестого марта, это не хуже фонарей с конопляной раскраской.
Стараясь не схватить какую-нибудь пепельницу потяжелее и не сделать госпожу Садерьер вдовой, я выхожу из спальни и, уцепив на ходу пару клубничин, направляюсь на совещание. От вида кофе мне делается нехорошо, и даже первосортная арабика кажется нефтяными пятнами на воде у причалов грязного портового городка где-нибудь на севере Шотландии. Мир сквозь стёкла тонированных очков выглядит так, словно кто-то постирал его в одном тазу с рабочей одеждой бригады асфальтоукладчиков – все оттенки серого. Или это просто грызущая виски мигрень и моя ненависть?.. Снять очки, потереть усталые глаза кончиками пальцев, вздохнуть тихонечко о чём-то своём. Остановиться, задуматься…
Год за годом я с вежливым интересом наблюдаю, как пустота в моей душе постепенно заполняется всякой ерундистикой, чьими-то откровениями, чьими-то воспоминаниями. Это как укромное помещение для швабр (под чёрной лестницей или в конце коридора), куда народ тихонечко оттаскивает то, что им не нужно, но жаль выкинуть, и прячет в мягкой жадной темноте. Они не знают, что обратно не получат ни крошки: все спрятанные до поры – до времени вещички, мысли и эмоции стали частью кладовки, её стенами и воздухом. А кто отважится шагнуть в темноту моей души?..
Занятная мысль: можно сейчас застрять возле кофеварки, рисуя на ней чернильные завитки своей перьевой ручкой, часика так на два, и опоздать на совещание… А потом понаблюдать за реакцией товарищей зав. отделами. Но я так не сделаю.
Не стану песчинкой, попавшей в отточенный, выверенный до микрона, безупречный механизм рабочего дня, мною же созданный. Не в силах моих разрушить этот устрашающий порядок. Всё, что в моих силах – это изредка украшать его фонариками на ножках, и чернильными завитками, и своими историями ни для кого. Да дрейфовать со сложенными парусами на отмелях очередной весны. Се ля ви?
Sun & Shadows
-…Без драматургии мы никак, она ведь наше всё, - директор Антинеля Норд закинул руки за голову и повертелся в своём кресле пять раз вправо, а потом пять раз влево. Обжаривать с двух сторон до золотистой корочки. Подавать с гарниром из овощей.
Он разговаривал сам с собой долгими, долгими летними вечерами, когда всё не смеркается, и время тянется сладко и липко, как розовая жвачка, в которую нечаянно наступил сапожком. Он кормил голубей овсяными хлопьями, стоя на подоконнике на цыпочках, и с кривой усмешкой наблюдал птичью суетню и толкотню – было очень похоже на сходку завлабов в день премии. Каждый резкий телефонный звонок вонзался в него с иезуитской неумолимостью, раз за разом разбивая хрупкое стекло одиночества. Как, впрочем, и стук в дверь.
Сегодня Дьен Садерьер, вопреки обыкновению, пах грейпфрутами.
-Ты – моя тень? – спросил у него Норд, как всегда, забыв поздороваться. Он сидел в своём кожаном кресле, и у ног в остроносых сапожках была расстелена меркаторская, в полкабинета, карта. В глазах плещется умирающий свет, брови – два изящных штриха грифелем на белой, фарфоровой коже – удивлённо приподняты. Кажется, что вот-вот они взмахнут трепещущими уголками, и вспорхнут с лица угольным мотыльком, чтобы улететь обратно в тени и сумерки.
-Я ваше солнце, милорд, - чуть улыбнулся Садерьер. Хотя улыбаться ему совсем не хотелось. За этими шепчущими интонациями, за наклоном головы и золотым компасом на цепочке, на тонкой шее, отчётливо чувствовалась крамола. Очередной бунт непокорённых против произвола кардинальско-водительской власти. В Антинеле не бывает цветных революций – все они одного цвета, цвета ночи.
-Давай к делам. С чем ты? – Норд носком сапожка подвинул в сторону мёртво зашуршавшую карту, разрешая Дьену подойти. Тот не шевельнулся, по-прежнему стоя на пороге с чашкой чая и вазочкой печенья курабье на подносе.
-Не будем сегодня о делах, - спустя минуту молчания тихо проронил Дьен и поставил поднос на край карты, с тайным желанием испачкать и помять её как можно сильнее. – Отдыхайте.
Улетевший ему вслед короткий смешок Норда вонзился в закрывшуюся створку двери остро отточенным ножом. Жаль, что не в спину.
Про игру в гляделки
Дьен Садерьер, аккуратно притворив за собой тяжёлую бронированную дверь, ступил в кабинет директора Антинеля Норда. И тут же едва не заскрежетал зубами от злости, не в силах противиться вылезшим из закоулков души тёмным инстинктам. Он опять на него таращился! До чего же Дьен ненавидел эту гадкую привычку Норда молча смотреть в упор, не мигая и не шевелясь, с абсолютно непонятным выражением лица, кто бы только знал! Если эмоции можно было бы переводить в джоули или амперы, то силы Садерьеровской неприязни хватило бы для работы средних размеров химчистки. Или там прачешной.
Норд валялся на диване, закинув ногу на ногу. Мятая шёлковая блуза, из-под ворота которой провокационно блестит золотая цепочка компаса, на коленях ворох бумаг, в руке карандаш (второй заколот в длинную чёлку на манер японских палочек). Оторвавшись от чтения при звуке открываемой двери, директор поймал Дьена своим взглядом – и всё так же продолжал смотреть. Молча. Не мигая. И в упор. Садерьер ощущал этот взгляд на себе, как ползающую где-то под одеждой мелкую, отвратительную тварь, которую невозможно поймать. Он даже поднял руку в бессознательном желании почесать спину под белоснежной блузой, но тут разозлился на все эти игры в гляделки до того, что заговорил:
-Дорес тэхе, милорд. Я зашёл напомнить, что в семь совещание всех руководителей корпусов, - помолчав, Дьен не без ехидства прибавил, - если вы не в курсе, милорд, семь – это уже через пятнадцать минут.
Норд сделал странный, неопределённый жест зажатым меж тонких пальцев карандашом – это можно было понимать как угодно. Садерьер желал внятных ответов и был настроен их получить:
-Вы успеете закончить к семи? Может быть, сейчас пойдём?
-Может быть.
Он сгрёб бумаги и встал, сунув второй карандаш себе за ухо. Когда Норд отвернулся к столу, раскладывая документы, Садерьер бесшумно, но экспрессивно выдохнул – и всё-таки почесал спину. По крайней мере, этим вечером Норд, кажется, не намерен радовать Дьена своими обычными закидонами и уходами в полный игнор – и на том спасибо. За это можно даже десять немигающих взглядов вытерпеть и ни разу не почесаться.
-Я сейчас, - на ходу стаскивая и по привычке бросая на пол мятую блузу, оповестил Норд, исчезая за дверью в спальню. Пошёл холодный гламур наводить – это хорошо. Значит, закрутит сегодня гайки и погоняет руководителей по всему плану пятилетки, а не будет, как на прошлой летучке, курить и смотреть сквозь дым рассеянным, отстранённым немигающих взглядом…
Тихонько ворча эти мюсли-мысли себе под нос, Садерьер поднял с ковра и аккуратно убрал в шкаф брошенную блузу, от которой пронзительно и печально пахло осенними цветами. Потом он поправил подушки на диване, среди которых неожиданно обнаружил тряпичную мышь с глазами разного размера и цвета и очень удивился. Так его директор и застал – с мышой в руке и с двумя вопросительными знаками в шоколадно-карих, с вишнёвым оттенком, глазах.
-Это Кунжутка принесла, - оповестил Норд, вдевая в манжету квадратную бриллиантовую запонку. – Она на неё охотится, а потом приносит мне, чтобы похвалиться.
-А, ясно, - Садерьер немного смущённо вернул мышь на диван и непроизвольно отряхнул пальцы. – Вы кофе будете?
Норд задумался, замерев с не застёгнутой манжетой, потом вздохнул и заявил:
-Неси, Дьен. Скажем наркотикам «иногда»!
Садерьер краешками губ улыбнулся, благодаря святого Са за то, что он сделал для него этот вечер лёгким и приятным, и осуществил торжественный внос арабики и коробочки конфет под названием «Comme il faut».