А потом мы трахались, я седлала его и принималась объезжать его великолепный член что есть сил, мечтая быть его гитарой, а не какой-то испорченной поехавшей девчонкой, чтобы его пальцы бренчали по мне до смерти, очистили меня, успокоили меня, превратили в женщину, для которой он захотел бы написать песню. Я без рубашки, мои сиськи — два полумесяца, голова запрокинута, волосы растрепаны. Он кончал так сильно, что мне казалось, будто я сломала позвоночник, — у этих длинных и худых парней огромные члены, — и потом мы дышали и смотрели друг на друга во мраке дома, который взломали и заняли, а потом он снова начинал паниковать, вскакивал и застегивал ширинку со скоростью света, оставляя меня липким пятном на полу кинотеатра. Смеющуюся смехом сломанных девочек.
Господи. Бедный Филлип. Как бы я хотела вернуться назад и попросить прощения. Он не был создан для женщины вроде меня — женщины, ярость которой выплескивалась за пределы Техаса. Хотя с тех пор я узнала, что в чрезмерной пассивности тоже есть своя сила.
Причина номер два: он был слишком красив. Сильно красивее меня и сильно красивее красивой женщины. Встречали таких мужчин? Слишком красивый голос, и красивые руки, и красивый член. Но внутри него вся красота разваливалась, потому что он считал себя говном. Ну и, в общем, эти мысли о том, что он говно, превращали его в нечто прямо противоположное мне — в самого пассивного мужчину на планете. В непосредственной близости от любого мало-мальски серьезного источника энергии или конфликта. Которым, собственно, я и была.
И когда меня переполняла ярость, он… короче, он засыпал.
Он единственный человек в моей жизни, который мог заснуть в середине ссоры, — подперев подбородок рукой и закрыв глаза ровно в тот момент, когда ты готовишься нанести решающий удар. Никогда не видела, чтобы кто-нибудь так делал. Меня это выводило из себя. Моя могучая энергия не находила выхода. Десятки раз я была на грани срыва или непроизвольного самовозгорания.
Филлип был из адски большой южной семьи христиан-баптистов, в которой все пели. Всей семьей бесконечно исполняли христианские гимны на большом крыльце семейного дома, с восходящей и нисходящей семейной гармонией в голосах. И его отец был двоюродным голосом бога, и его старший брат был троюродным голосом бога, а еще трое, кроме Филлипа, были сестрами, так что четвероюродный голос бога пал на его худые плечи. Нет, серьезно — сколько, черт возьми, раз можно спеть «Я улечу» или эту жуткую «О благодать»? Неудивительно, что он был таким уставшим.
И вот почему история сексуальных микродвижений девочки-женщины имеет такое значение.
Старший брат Филлипа уже прошел через стадии отвергни бога, покинь дом, стань обкуренным музыкантом, заведи семью, вернись в отчий дом и стань человеком. А Филлип пока только дошел до фазы отвергни бога, покинь дом, стань обкуренным художником и тащи вину размером больше Техаса. Он был сыном-изгоем, который не мог присоединиться к семейному хору на крыльце.
И была я, носившая внутри свой секрет.
Когда Филлип хотел, чтобы вместо секса я ему подрочила, и я не могла и я не могла и я не могла, и когда я хотела отсосать ему, и он не позволял мне он не позволял мне он не позволял мне, — мы встречались со своими ранами в чужом теле. Нашей сексуальностью стали вина в образе красивого нежного мужчины и стыд в образе злой девчонки.
В ту ночь, когда он наконец позволил мне взять в рот, мы слушали Comfortably Numb, которую сначала он играл сам, пока мы совсем не упоролись. С членом во рту я почувствовала себя прощенной. Не знаю почему. Но после того, как я обратила его, он шел за мной, куда бы я ни позвала.
Так мы и расставались там под снегом. Стоп-кадр: пьяная ярость, глядящая сверху вниз на хрупкую красоту. Ладно, я повела себя как чокнутая, что тогда часто случалось, и начала с ним драться. Не знаю зачем. Я помню, как посмотрела на его макушку и подумала: смотри-ка, это ангел, и моей следующей мыслью было плюнуть ему на голову. Говорю же, не знаю почему. Почему я в детстве ела бумагу, когда мне было страшно? Трусы промокли насквозь, и голова кружилась, и было холодно и жарко одновременно, и так красиво — там в снегу, в этой плоскости, и тишине, и музыке.
Так что я собралась убивать. Выхватила это из холодного ночного воздуха точно так же, как он снимал с неба свои песни, обернула своей яростью и проспиртованным дыханием и сбрасывала вниз на его ничего не подозревавшую голову, пока шея под ней едва не треснула. Так двадцатилетние женщины отрабатывают свою боль на всех, кого встречают. Девочки с открытыми ранами. Девочки, размахивающие кулаками.