Вот что я знаю: что такое травмированные женщины. Мы думаем, что не заслуживаем доброго отношения. Когда что-то хорошее происходит с нами, мы становимся немного бешеными. Это пугает. Очень сильно. А вдруг придется признаться, насколько сильно я нуждаюсь в доброте? Придется признаться в том, как глубоко я запрятала ту себя, которая этого заслуживает, в колодце печали? Серьезно. Словно ты оставила ребенка на дне колодца, потому что даже это лучше той жизни, с которой ему предстоит столкнуться. Не то чтобы я убила маленькую девочку внутри себя, но, черт возьми, близко к тому.
Так что я принялась всё разрушать.
Первым делом я напилась однажды ночью и ударила Филлипа по лицу. Да, ударила самого красивого и талантливого музыканта и художника из всех, кого встречала, а также самого пассивного и нежного мужчину из всех, кого встречала, прямо по лицу. Так сильно, как только могла. Хотите знать, что я сказала? Я сказала: «Ты ничего не хочешь. Ты убиваешь меня тем, что ничего не хочешь». Шикарно. Проницательно. Зрело. Эмоционально ошеломляюще. Дочь своего отца.
Вслед за этим меня уволили из ACORN. Чего обычно довольно сложно добиться. Но я ненавидела эту работу. Ненавидела выходить из дома под палящее техасское солнце и стучаться в двери, выпрашивая у придурков деньги, в то время как они думали об очередной чашке латте и новых джинсах, стоящих больше, чем моя арендная плата. Я обходила примерно десять домов или вроде того — достаточно, чтобы набрать денег на выпивку. А потом сидела на обочине, курила косяк и пила пиво. В бланки анкет я вписывала выдуманные имена и адреса.
Ну и вдобавок я забеременела. До сих пор не понимаю как — я аккуратно принимала противозачаточные таблетки. И всё больше и больше мы с Джеймсом Тейлором не занимались любовью — шок! Но семя вопреки всему попало внутрь меня. Разбив мое чертово сердце.
Смотрите, всё честно, никаких ухищрений. Осталась бы я собой, если бы избавила Филлипа от всего этого? Сделав аборт. Но что-то в нем и что-то даже еще глубже внутри меня — как запрятанный гладкий голубой камушек, — оно лишало меня выбора. И тем не менее не было никакой возможности и дальше притворяться, что наша совместная жизнь — это нечто большее, чем грустная кантри-песня. Поэтому, когда мой живот превратился в холм, я предприняла единственное, что могла с учетом той жизни, которую я себе нафранкенштейнила. Я позвонила сестре в Юджин, где она преподавала английский в Орегонском университете, и спросила, можно ли пожить у нее. Несмотря на то, что она оставила меня, когда я была ребенком, несмотря на большую разницу в возрасте, несмотря на ее жизнь успешной ученой и мою — безумной шаровой молнии. На самом деле на тот момент мы обе были взрослыми женщинами. Которые жили своими взрослыми жизнями. И в этом смысле у нас было нечто общее и важное: тирания той культуры, что указывает женщинам, какими им надо быть.
Сложно описать, как быстро и искренне она сказала «да». Может, она ждала, что я вернусь к ней. Вместе со своим огромным, как дом, животом. Чтобы родить и воспитать ребенка вместе, создать семью за пределами привычных рамок. Потому что это был единственный вариант, который, по моим ощущениям, сработал бы. Хотя она бросила меня, спасая свою жизнь, она могла найти место для сестры, ребенка и самой себя. Но я знаю и какой жертвой с ее стороны было воскресить в себе дочь.
Филлип в конце концов последовал за мной в Юджин. Поселился на другом конце города. Мы почти не виделись. Он работал в «Семейном книжном Смитов», я ходила в школу английского языка. Иногда мы встречались, смотрели друг другу в глаза, и мне становилось трудно дышать. Клала руку на живот, чтобы почувствовать, что там теперь между нами. Это всё, что я могла ему дать.
Ну и вот. То, чего я не хотела говорить раньше. Это я. Я была причиной нашего разрыва. Я не могла вынести его нежной доброты. Но и убить ее не могла.
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА
Когда сестре было шестнадцать, а мне восемь, она заставляла меня делать всякие вещи.